двенадцатилетними Бобом и Аланом. Они живут в одной клетке, так как друзья не разлей вода. У Боба и Алана имеется своя собственная компетенция, они умеют «именовать», называть вещи своими именами: «брусок», «орех», «ключ», «виноград» – и делают это правильно почти в ста процентах случаев.

– Поздоровайтесь, – говорит им доктор Петров.

– Привет, дорогая, – тут же отзывается Алан.

– Привет, дорогая. – Боб поднимает лапку, приветствуя.

– Ах, – шепчу я. – Ах, боже мой.

– Алана научил этому студент, – объясняет доктор Петров. – Боб перенял у Алана. – Он щекочет Алана там, где мог бы быть подбородок. – Эти птицы, – продолжает он, – прибыли с совершенно нелепыми именами.

Боб все еще помахивает лапой.

– Можно его погладить? – спрашиваю я.

– Пожалуйста.

Я тянусь к шелковистой голове Боба, но Алан, молниеносно пресекая мою попытку, клюет меня в основание большого пальца.

– Вы освоитесь, – говорит доктор Петров, доставая из огромной коробки, находящейся в подозрительно близкой доступности, марлевый квадратик. Он прижимает марлю к кровоточащей ранке. – Все виды животных испытывают ревность. Не только homo sapiens. – Английский его получше, чем мой, но слишком уж официальный. Вспоминая, что говорила Софи, я ждала, что он будет разговаривать совсем как Борис и Наташа из древнего мультика[18]. – Со временем, – добавляет он, – вы будете узнавать их точно так же, как узнаете людей.

Он долго изучает мою ладонь, все еще прижимая марлю, потом поднимает глаза.

– Серые жако – животные чувствительные. – Он отпускает мою руку. – Вы это усвоите.

Бросив испачканную кровью салфетку в жестяной контейнер, доктор Петров ведет меня в Комнату для наблюдений, со старомодной вежливостью придерживая дверь, чтобы я прошла первой.

Комната для наблюдений представляет собой просторное остекленное помещение – это игровая площадка для попугаев, оборудованная кольцами, насестами, деревьями в кадках и пластиковыми качелями цвета вечерней зари. Будь я попугаем, мне бы здесь очень нравилось. В центре комнаты стол из огнеупорной пластмассы – «стол для сеансов», где проходят почти все занятия. Под столом набор пластиковых корзин, заполненных различными предметами: игрушечные ключи, пластиковые кольца, лоскутки ткани, разноцветные бруски разного размера.

У меня возникает ощущение, какое бывает, когда думаешь, что за тобой наблюдают, и конечно же, подняв глаза, я замечаю попугая, разглядывающего меня с высокого насеста.

– Как зовут? – осведомляется птица, и это так мило, что мне вдруг жутко хочется сказать «Я люблю тебя».

Доктор Петров чуть улыбается.

– Это Шарлотта.

– Как зовут?

– Скажите ей, – просит доктор Петров. – Она выучит.

Я переминаюсь с ноги на ногу.

– Зовут… Вайолет.

– Как зовут?

– Вайолет.

– Еще раз.

Я точно не знаю, меня он просит или птицу. Наверное, меня.

– Вайолет, – повторяю я.

– Еще.

Теперь я уже начинаю чувствовать себя одной из подопытных птиц, но мне это даже нравится. Я повторяю свое имя один, два, десять раз. Снова и снова. Так проходит минут пять, пока имя не начинает звучать как чужое. Мир чуть накреняется, когда Шарлотта спускается ко мне, переходя с насеста на насест, пока не оказывается на ветке дерева в кадке, а ее глаза – прямо напротив моих.

– Как зовут?

– Я же сказала. Вайолет.

– Гмм, – говорит Шарлотта.

Я уже не могу сдерживать смех, ощущая внезапный прилив счастья и легкое недоумение: неужели вся боль последних трех лет вела меня вот к этому моменту? И привела же! «Пути Господни неисповедимы», – говорила мама.

Действительно неисповедимы. Непостижимы и таинственны.

– Кажется, она немного меньше остальных, – замечаю я.

– Вы наблюдательны, – кивает доктор Петров. И снова смотрит, будто изучает. – Та девушка не наблюдала. Склонности не было.

Мне не терпится рассказать Харриет, что доктор Петров совсем не чудовище, каким его описывала Софи, просто он устрашающего роста, а его манера говорить напоминает стрельбу из пулемета.

А еще мне приятно знать, что у Софи склонности не было, а у меня есть.

– Наверное, – предполагает доктор Петров, – это в тюрьме вы научились все подмечать.

Это первый и единственный раз, когда он признает, что нанял ассистенткой в лабораторию, данную ему в аренду университетом и финансируемую за счет субсидий уважаемых организаций, бывшую заключенную.

– Иди ко мне, милая.

Меня на секунду охватывает страх, что он обращается ко мне, но тут Шарлотта изящно сходит к нему на предплечье, переступает к изгибу запястья и принимается нежно поклевывать золотое кольцо у него на пальце, такое блестящее и соблазнительное.

– Фу, – говорит он. Шарлотта перестает клевать и отступает вверх по руке.

В тот первый день в лаборатории Михаила Петрова я еще не понимаю, какие это особенные птицы. Что я тогда понимала? Но точно знаю одно: я нигде больше не хочу сейчас находиться, никем другим быть – только здесь и самой собой. Уже давно я так себя не чувствовала, меня будто окатывает свежестью и прохладой – под умным взглядом серого попугая жако.

Даже оглядываясь назад, я вижу, как этот момент светится счастьем.

– Хочу орех, – говорит Шарлотта.

Голоса птиц похожи, но не одинаковы, и я отмечаю это с самого начала. Голос у Шарлотты – как у простуженного русского ученого по проблемам поведения.

– Хочешь сливу? – спрашивает доктор Петров.

– Не сливу, – говорит Шарлотта. – Хочу орех.

– Хочешь банан?

– Я. Хочу. Орех.

Доктор Петров достает из кармана халата очищенный грецкий орех – явно любимое лакомство – и дает мне:

– Подружитесь с ней.

Все у него звучит как руководство к действию – впрочем, это оно и есть.

Я боюсь, что попугаиха укусит, но Шарлотта предельно вежлива. Я прихожу в восторг от ее черного языка и толстых пегих лап. В ее наружности есть что-то робкое, стеснительное – если, конечно, не смотреть на вызывающе яркий хвост. Уже через несколько дней я буду удивляться, как вообще могла считать птиц одинаковыми.

– Сколько ей лет?

– Двадцать два.

– Как мне. Наверное, мы предназначены друг для друга.

Я поднимаю руку, чтобы погладить эти мягкие на вид перья, но Шарлотта отступает по предплечью доктора Петрова.

– Она к вам присматривается, – объясняет доктор Петров. – Спойте ей.

– В смысле, песню?

– Ну если хотите, можете спеть лабораторные записи.

Я пока не знаю, до чего редко шутит этот человек.

– Шарлотта обожает пение.

Оба ждут, что я сделаю. Безобидное испытание, как мне кажется, и я пою припев из баптистского церковного гимна «В саду»[19], который мама пела нам с Вики перед сном.

И Он сопровождает меня, и Он говорит со мной, и Он говорит мне, что я принадлежу Ему…

Лицо у меня горит, но это не болезненный жар.

– Чистый ангел, – говорит доктор Петров. – Та девушка отказалась петь. Из чего следует, что она