неизвестно, что ты имел тут любовницу. А почему тебе честные люди не дали знать о повстанце? Разве ты не знаешь, что там, где такого человека, как ты, сцапают, разрешено спалить и ограбить дом, а людей обезглавить?

– Всё вам разрешено, – сказал Наумов резче, – но всё ли годится? Или ты не имеешь сердца, человече? У тебя не было матери, сестры, брата?

– Эх! Что ты там мне плести будешь! Молчать! Я сделаю, что знаю и что хочу!

В короткую минуту молчания из-за стены послышался женский плач, Никитин повернул голову и слушал.

– Красивая у тебя была любовница, – сказал он, – но вчера, ты, пожалуй, её последний раз поцеловал…

Какое-то мгновение он стоял, никто ему не отвечал, потом засмеялся сам себе и вышел за дверь. Тут он снова задержался, эти три красивые женщины в слезах, которые были в его власти, казалось, его манили; он смотрел, улыбался глазами, выбирал жертву.

Какие-то непонятные слова путались у него на губах. В противоположных дверях комнаты стоял большой фаворит Никитина, сержант Молокосый.

Никитин, который со всеми офицерами был в довольно плохих отношениях, выбрал себе этого приятеля и доносчика, достойного себе.

Льстец Молокосый – парень ловкий, но испорченный, служил Никитину, обходился с ним доверительно и был даже ужасом для солдат, среди которых играл роль шпиона. Его также обычно ненавидели.

Дивно циничная сцена началась между этими двумя людьми, разглядывающими женщин, как турки на рынке невольников.

– Слушай, Молокосый, – начал Никитин, – а которую ты бы себе выбрал?

На этот вопрос сержант начал вертеть головой, чмокать устами и прищуривать глаза.

– Эх! Капитан, – сказал он, – они-то все, вроде, кажутся ничего; какие накрашенные личики, но не то, что у нас! Какие-то болезненные, мелкие, что похожи больше на ребёнка, чем на женщин.

– Ну, которую бы ты выбрал? – повторил Никитин.

Товарищ глубоко задумался.

– Эх! Капитан, – сказал он, – для меня лишь бы какая; а вы какую бы выбрали?

– Вот уж не знаю, – сказал Никитин, – когда все так плачут, что у них и глаз не видно.

Сказав это, офицер приблизился к Магде и хотел поднять её голову, видно, чтобы лучше присмотреться, но она его резко оттолкнула, а он, будучи не очень трезвым, закачался и даже придержался о стену.

– Гм! – воскликнул он со злостью. – Предпочитаешь мне Наумова, голубка, а если бы я хотел, мог бы хоть своим солдатам тебя отдать!!

Он заскрежетал зубами и что-то понуро заворчал.

– А знаете ли вы, – сказал он через минуту, – что жизнь вашего брата и вашего любовника, и вашей матери, и ваша в моих руках?

Ни эти слова, ни дикий смех солдата, который им вторил, Магда не слышала, так как снова потеряла сознание. У самой хладнокровной из всех, Лени, которая всегда отличалась энергией характера, какая-то мысль, как молния, пролетела по голове. Она вздрогнула, задрожала, но как тронутая пружиной, встала с пола.

Она уставила на Никитина большие чёрные глаза, долго смотрела на него и улыбнулась.

Эта улыбка была такой великой жертвой в эти минуты, что была дороже самых горячих слёз. Девушка понимала, что, жертвуя собой, может всех, может хотя бы одну жертву спасти. С тем героизмом, на который способны только такие храбрые женщины, как Юдифь, Ления решила охмурить Никитина, опьянить его вдвойне и, продлевая его пребывание в Русове, искать средства для спасения семьи. Она дрожала сама, с непонятной смелостью приступая к этому трудному делу выкупа, мысль о котором обливала её лицо красным, как кровь, румянцем.

Никитин за весь ответ на эту улыбку, которая его испугала и удивила, сначала чуть отступил, потом начал недоверчиво её разглядывать.

Молодая, восемнадцатилетняя Ления была очень красива, но эта разновидность красоты не пришлась, может, по вкусу такому типу, каким был этот капитан. Была это красота думающей женщины, умом равной мужчине, сердцем часто его превосходящей, красота духовная, говорящая больше чувствам, чем уму.

Но очарование, в какое она могла облачиться, чары, какими она обладала, были незнакомы этому созданию, которое сохранилось среди этого племени.

Никитин, который чувствовал, будто его охватывает некое очарование, и начал инстинктом его опасаться, почти хотел убежать от преследующих его глаз, когда Ления с отвагой, каждое мгновение которой она оплачивала силой, хватающей на год жизни, сказала ему:

– Капитан, может ли быть, чтобы вы были таким бесчеловечным? Прошу вас за брата, за мою старую мать, за нас всех. Вашей обязанностью было кого-то там схватить, я не знаю, кого; позже будет видно, тот ли это, которого вы искали, но пока это не доказало, за что мой брат и все мы должны страдать?

Офицер сначала хотел возмутиться и уже подбирал весьма острые слова, когда под взглядом Лени его язык запнулся, и он промолчал.

– Ну что же, ну как же? – сказал он. – Бунтовщик…

– Откуда вы знаете? – смело спросила женщина.

– Я служил с ним в одном полку, я недавно был в его руках и он выпустил меня из плена.

– Видите! – воскликнула Ления тихо.

– Вот видите! – ответил Никитин. – Я не такой глупец, чтобы это сделать. А почему он меня пожалел и не повесил?

Он тихо начал смеяться.

– Дурак!

Затем девушка подошла к нему вся дрожа, но с отвагой отчаяния, и положила ему на плечо малюсенькую белую ручку и почувствовала, как этот дикий зверь от её слабого прикосновения весь задрожал. В чёрных глазах девушки, устремлённых в его глаза, было столько пьянящего огня, что её взора он не мог выдержать – обезумел.

Женским инстинктом Ления поняла свою силу и начала ему что-то живо шептать, потом, как ведьма, как те индусы, опьяняющие ядовитых змей, отошла от него, уверенная в себе, и стала суетиться подле своих подруг, ещё стонущих на полу.

Офицер побежал к Молокосыю, который дьявольски усмехнулся, и начал выдавать ему приказы. Солдаты немедленно покинули комнаты, окружая только дом, а Ления могла с помощью временно отпущенного эконома и двоих слуг привести больную мать, Магду и свояченицу внутрь опустевшего дома.

Но как же это всё выглядело после русской бури!

Зрелище было ужасающим, не столько уничтожением, сколько бесчеловечной профанацией. Всё, чего нельзя было похитить, мстительная и варварская рука била и оскверняла. В первой комнате висело тряпьё старых простреленных и порванных семейных портретов и даже образ Христа, который солдатам показался не достаточно православным, лежал на земле разбитый.

Грязью и мусором загваздали вещи, порвали книги, изрезали фортепиано пани Феликсовой, а её свадебное платье, спрятанное на память, обрызганное кровью, не знаю чьей, было надето на какую-то куклу из подушек, которую