– на малой родине автора СПС. Моздок – второй по величине город в этой республике. Именно кавказские и среднеазиатские республики в советское время служили основными и, конечно же, неофициальными поставщиками анаши в Москву, Ленинград, Свердловск и другие большие российские города. А главной перевалочной базой был Ростов-на-Дону. Тогдашний ростовчанин вспоминает: «У известного пивбара на Театральной затянуться давали запросто, а могли и сигареткой с анашой угостить бесплатно» (ЖЖ15). Приведем и еще одно колоритное воспоминание – о советской Москве: «Анашой в Москве 70-х годов торговали в основном ассирийцы – чистильщики обуви. Надо было подойти к будке, где такой ассириец сидел, и спросить насчет „Беломора с крестом“. Пачка уже забитых косяков стоила 2 рубля» (Там же).

Напомним, что моздокская степь часто упоминается в фольклорных и псевдофольклорных текстах. Наиболее известный из них – ст-ние И. Сурикова «В степи» (1869), которое начинается рамочным рассказом о том, как «про моздокскую / Степь ямщик поет» (Суриков: 746), а продолжается текстом, впоследствии превратившимся в известнейшую народную песню «Степь да степь кругом» [13]. Текст из ст-ния Сурикова, возможно, представляет собой обработку народной песни «Уж ты, степь ли моя, степь Моздоцкая…» («Моздоцкой» степь названа в варианте комментируемого стиха «Вступления», напечатанном в: Кибиров 1991а: 48). С одной стороны, упоминание моздокской степи позволяет проявить отмеченную выше перекличку со стихотворением Гандлевского (ведь ямщик – тот же «дальнобойщик»). С другой – оно ощутимо связано в русской поэзии с военной темой. Укажем на стих из знаменитого военного ст-ния М. Светлова «Итальянец» (1943): «Я, убивший тебя под Моздоком…» (Светлов: 180). Ср. также зачин военного ст-ния Окуджавы 1958 г.: «Сто раз закат краснел, рассвет синел, / сто раз я клял тебя, песок моздокский, / пока ты жег насквозь мою шинель / и блиндажа жевал сухие доски» (Окуджава: 147). Тема боя возникнет уже через три стиха «Вступления».

40

чуешь, сука, чем пахнет?! – и вьюгой, / ой, вьюго́й, воркутинской пургой!

Это уже третье во «Вступлении» повторение одного и того же вопроса, со все усиливающейся экспрессией раздражения («Чуешь, чуешь, чем пахнет?» – «Чуешь, сволочь, чем пахнет?» – «Чуешь, сука, чем пахнет?!»). В «Личном деле» третий вопрос был задан не то чтобы мягче, но хоть без восклицательного знака: «Чуешь, падла, чем пахнет?» (Кибиров 1991а: 48). О запахе вьюги ср. в упомянутом нами выше ст-нии Левитанского «Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет…»: «…сохнет под окнами деревце, вьюгою пахнет, / пахнет снегами, морозом, зимой, холодами» (Левитанский: 255). Однако в отличие от Левитанского, автор СПС пишет не о вьюге вообще, и даже не о вьюге как о символе идеологического советского мороза[50], но именно о воркутинской, в первую очередь лагерной, вьюге. Четвертый по величине город за северным полярным кругом, Воркута и воркутинский край (где холодный период длится 234 суток в году и из них половина – с пургой) упоминаются в очень большом количестве лагерных и стилизованных под лагерные песен, например, у Галича.

Обратим внимание на переход ударения в слове «вьюга» в комментируемых стихах. Сначала оно ставится правильно, на первый слог, но потом К. фольклоризует текст и ударение переходит на второй слог (а к «вьюге» прибавляется «ой»). Точно так же ударение переходит с первого слога на второй в послуживших для комментируемых стихов К. непосредственным образцом и имитирующих фольклор стихах из революционной поэмы А. Блока «Двенадцать» (1918): «Разыгралась чтой-то вьюга, / Ой, вьюга́, ой, вьюга́!» (Блок 3: 356). Ср. в этой поэме упоминание и о пурге: «Ох, пурга какая, спасе!» (Там же: 356). Образы вьюги и пурги устойчиво связаны и в русской литературной традиции, и в поэзии К. в частности, с пургой и вьюгой в «Капитанской дочке» и в «Бесах». Приведем здесь первые две строфы ст-ния К. 1984 г., содержащие явные отсылки к повести Пушкина:

«Далеко ль до беды?» – «Недалече!

Так вот прямо, милок, и ступай.

Ну бывай! До свиданья, до встречи!

А потом уж ни в жизнь не бывай!»

И рассыпался вьюгою в очи,

и пропал хитрован-мужичок.

Время к ночи. Дорога короче.

Волчьим взглядом блеснул огонек.

(Кибиров 1991: 114)

41

Пахнет, Боже, сосновой смолою, / ближним боем да раной гнилой,

Сначала читателю кажется, что К. вновь контрастно чередует приятные и неприятные запахи, и первый из комментируемых стихов может быть поставлен в ряд поэтических описаний запахов смолистого соснового и елового леса. Ср., например, в бунинском ст-нии «Детство» (1906): «Чем жарче день, тем сладостней в бору / Дышать сухим смолистым ароматом» (Бунин 1: 167). Однако, скорее всего, речь в этом стихе идет о запахе дешевого соснового гроба. Ср. в ст-нии Левитанского «Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет…»:

Кто-нибудь утром совсем не проснется,

кто-нибудь тихо губами к губам прикоснется

и задохнется – как пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой.

В утреннем воздухе пахнет бинтами и йодом,

и стеарином, и свежей доскою сосновой…

(Левитанский: 255)

Однако у Левитанского, хотя он и был автором многих военных произведений, в ст-нии «Кто-нибудь утром проснется сегодня и ахнет…», скорее всего, говорится о сосновом гробе как о печальном итоге болезни, а у К. – как об итоге «ближнего боя» (т. е. рукопашной схватки) и колотой (?), а впоследствии загноившейся раны, полученной в этом бою. Ср. также в I гл. СПС: «Никогда уж не будут рабами / Коммунары в сосновых гробах», с. 181–183. Поэтому «Боже» в первом из комментируемых стихов – это, скорее всего, подобие междометия, выражающего ужас говорящего. Но это и обращение, которое обеспечивает описанию гибели в бою торжественно-трагическую подсветку.

42

колбасой, колбасой, колбасою, / колбасой – все равно колбасой!

Вероятно, в вожделенный запах колбасы кощунственно и неаппетитно перетекло упоминание о запахе гнилого мяса из предыдущего стиха. Настойчивость повторения слова «колбаса» в комментируемых стихах связана с тем, что мечта вкусить этот продукт считалась одним из главных отличительных желаний жителя Советского Союза, каким он изображался сатириками позднесоветского и раннеперестроечного времени (когда в ход пошло противопоставление колбасы свободе). Звание колбасника с гордостью носит главный положительный герой «Зависти» (1927) Ю. Олеши, новый советский человек Андрей Бабичев. А К. посвятил одному из самых дефицитных в СССР сортов колбасы (см.: Бернштейн, Лейбов, Лекманов: 189) длинное ироническое стихотворение «Песнь о сервелате», представляющее собой пародию на Б. Пастернака (1986). Приведем здесь первые его строфы:

Приедается все. Лишь тебе не дано приедаться!

И чем меньше тебя в бытии, тем в сознаньи все выше,

тем в сознании граждан все выше

ты вознесся