Синтаксически и отчасти фонетически (звуковые повторы объединяют обстоятельства образа действия «хлоркой» и «хвоей», обстоятельства места «в… сортире» и «в… метро», а также определения «пристанционном» и «предновогоднем») этот стих подобен предыдущему, но параллелизм служит здесь подчеркиванию контраста. Стихи эти также объединяются редкими в трехсложных размерах ритмическими фигурами – в обеих мы находим пиррихии на первых стопах в сочетании со спондеями на первых слогах анакрус. Сортиру (месту уединения, от фр. Sortir = «выходить») противопоставляется метро (место единения, от фр. [chemin de fer] metropolitain = «столичная [железная дорога]»), вместо запаха «злой хлорки» описывается праздничный и косвенно связанный с Рождеством запах новогодней елки. Показательно, что благая весть связывается здесь с подземным полуинфернальным миром Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени метрополитена им. В. И. Ленина. Ближайший контекст комментируемого стиха – ольфакторное описание предновогодней городской суеты в ст-нии И. Бродского «24 декабря 1971 года»: «Запах водки, хвои и трески, / мандаринов, корицы и яблок» (Бродский 1993: 160). Изысканные звуковые повторы в обоих рождественских текстах восходят, по-видимому, к пастернаковской «Рождественской звезде» (1947). Один из младших современников К. и Бродского вспоминает: «В московское метро с елками пускали. Только елка должна была быть завязанной. К тому же елочных базаров было немного, и елки люди везли через весь город. Перестали пускать где-то в начале 80-х. И запах стоял. Я, во всяком случае, помню его как один из самых запомнившихся запахов глубокого детства» (ЖЖ18).

48

Постным маслом в соседней квартире / (как живут они там впятером? / Как ругаются страшно, дерутся…)

Хотя в домашнем хозяйстве используется несколько видов растительного (т. е. не животного) масла (льняное, конопляное, оливковое), в зачине комментируемых стихов, без сомнения, подразумевается именно подсолнечное – самое распространенное в СССР из перечисленных. Младший современник К. вспоминает: «Подсолнечное масло отчаянно пахло. Это сейчас мы пользуемся рафинированным и все такое прочее – в советское время постное масло было настоящим (но весьма сомнительного качества) – то есть пахло при соприкосновении с горячей сковородкой, причем весьма неприятно» (ЖЖ19). То обстоятельство, что запах подсолнечного масла проникает в соседнее жилье, говорит и о силе этого запаха, и о тонких стенах между квартирами (ср. у О. Мандельштама в ст-нии «Квартира» (1933): «А стены проклятые тонки» (Мандельштам 1967: 196) и далее: «Ворвется в халтурные стены / Московского злого жилья» (Там же: 197)). Одним из символов московской коммунальной жизни стало «подсолнечное масло», которое «не только купила, но даже и разлила» Аннушка из первой части романа Булгакова «Мастер и Маргарита» (Булгаков 1966: 13). «Постным», а не «подсолнечным» масло в комментируемых стихах названо, во-первых, для того, чтобы ненавязчиво продолжить «религиозную» тему «Вступления» (восходящее к дореволюционным временам, но использовавшееся и в советское время название этого масла связано с запретом в пост есть пищу животного происхождения), и, во-вторых, чтобы напомнить об известном выражении «дать (или получить) шиш на постном масле», то есть не дать или не получить ничего.

Квартира, в которой живет пятеро соседей нарратора «Вступления» к СПС, не коммунальная, а, вероятно, малогабаритная однокомнатная или двухкомнатная. Можно прикинуть состав соседской семьи – муж с женой, их ребенок и престарелые родители жены или мужа (еще один вариант: муж с женой, двое их детей и мать или отец жены или мужа). Скобки, в которые помещены два из трех комментируемых стихов, неожиданно смещают авторскую точку зрения. Нарратор на несколько секунд как бы отвлекается от перечисления запахов уходящей эпохи и задумывается о трудной жизни советской относительно благополучной в материальном отношении (имеют отдельную квартиру!) семьи. Эгоцентрический по определению мир запахов внезапно дополняется рефлексией над жизнью других людей.

49

Чуешь – Русью, дымком, портвешком,

В зачине стиха – наконец-то прямая цитата из «Руслана и Людмилы» («Там русской дух… там Русью пахнет!» (Пушкин 4: 6)); в продолжении – намек на не менее известный стих из «Арфы» Державина, дополнительную известность приобретший после цитации в «Горе от ума» Грибоедова: «И дым Отечества нам сладок и приятен!» (Державин: 276; Грибоедов: 25; канонический вариант стиха Державина: «Отечества и дым нам сладок и приятен» (Державин: 276)). Возможный песенный подтекст – дворовая песня «Серебрится серенький дымок» [14]. Уменьшительное «дымком» не только сознательно снижает пафос комментируемого стиха и, как подсказал нам А. С. Немзер, намекает на название дешевых сигарет, но и позволяет представить себе типичную советскую картину: тянет дымом (от сжигаемых листьев? от костра для праздничного шашлыка? ср. в ст-нии К. «Красный день календаря…» (2014): «Чтоб дымил шашлык пахучий / В светлый праздник ноября…» (Кибиров 2014: 23)), а рядом компания мужчин распивает купленный вскладчину портвейн. Снисходительно-ласково называли портвейн «портвешком» в своем алкогольном быту именно выпивохи-мужчины. Дешевые марки советского портвейна («Кавказ», «Агдам», «Иверия», «777» и др.) превратились в еще один символ советской действительности, в которой качественные товары часто подменялись суррогатами (см. выше о солярке и комбижире). Ср., например, в поэме Вен. Ерофеева «Москва – Петушки», в «Маскировке» (1978) Юза Алешковского (где, между прочим, алкоголики пьют портвейн, разогревая его на костре (Алешковский: 1, 261–263)), в песнях Б. Гребенщикова, а также у самого К. в поэме «Солнцедар» (1994): «Дети страшненьких лет забуревшей России, / Фантомасом взращенный помет, / в рукавах пиджаков мы портвейн проносили, / пили, ленинский сдавши зачет» (Кибиров 2001: 257).

50

ветеранами трех революций

То есть – русских революций 1905 г., февраля (марта) 1917 г. и октября (ноября) 1917 г. К. иронически использует здесь устойчивое клише советской публицистики. См., например, в статье инструктора районного Дома культуры И. Шаблыгина «Вечер, посвященный 40-летию Февральской революции 1917 года»: «12 марта вечером в празднично убранный районный Дом культуры стали собираться жители села Б. Окулово. Здесь были рабочие, колхозники и интеллигенция. Пришли сюда ветераны трех революций, а также молодежь, которая только по рассказам да по книгам знает об этих исторических событиях» (Пионерская правда. 1957, № 22 (980). 17 марта. С. 1). Впрочем, это сочетание в более поздние годы стало редким. В комментируемом стихе мы, скорее всего, имеем дело с контаминацией двух словесных штампов: «колыбель трех революций» (перифрастическое именование Ленинграда) и «ветераны революции» (разумеется, Октябрьской).

51

И еще – леденцом-петушком!

Москва, площадь Маяковского,

Речь идет об одном из видов русского крупного крашеного леденца. Делался он из жженого сахара и пах им. Поскольку изготовлять такие леденцы довольно легко даже в домашних условиях, на улицах их часто продавали кустари, но налажено было и фабричное производство. Приведем несколько мемуарных фрагментов об этом незатейливом лакомстве: «Леденец-петушок вызывает воспоминание не обонятельное, а больше осязательное, такое чувство на языке. В них, в этих петушках, внутри были пустоты маленькие. И вот язык, доходя до такой пустоты, постепенно размывал дырку и все