время скользил по острому краю, иногда даже до крови» (ЖЖ20); «Поедание петушка на палочке – элемент праздничной, особенно первомайской, обрядности. Тут же продавались шарики на резинке и глиняные обезьянки на пружинках» (Там же); «…петушки (петушков?) продавали в любые дни, вовсе не только в праздники. Мне их не покупали, ссылаясь на ядовитую краску. Эта строка ясно показывает, что последовательность воспоминаний не подчиняется хронологии. Петушки явно раньше блуда в общаге» (Там же). Конечно, никакой сквозной хронологии в перечислении запахов во «Вступлении» нет, но есть внутренняя логика, согласно которой впадающие в детство старики соединяются с ребяческим лакомством (ср. также революционные коннотации пожара, иносказательно описывающегося как «красный петух»).

52

Пахнет танцами в клубе совхозном / (ох, напрасно пришли мы сюда!),

Возвращение темы агрессии «деревенских», в данном случае «совхозных», парней, направленной на не местных, «городских», чаще всего, студентов на практике или в стройотряде. Ср., например, в повести Валерия Попова «Жизнь удалась» (1981): «В первый же вечер на танцы отправились. Леха, везет ему, какую-то местную красавицу пригласил – и в первый же вечерок довольно-таки здорово нас побили. С того вечера Леха, будучи человеком принципиальным, каждый день эту площадку навещал. И мы, естественно, с ним – свою ежедневную порцию побоев получать!» (Попов 1997: 102). Ср. также колоритные воспоминания современников К.: «В 1973-м меня занесло на несколько дней в городок Балабаново, славный спичечной фабрикой. От безделья пошел на танцы, и на меня в первый же день запала местная красавица, секретарша директора фабрики. А может, не на меня, а на возможности москвича, студента МГУ. На мое счастье, у меня был разряд по бегу (и я был трезвый). Когда за тобой по темной дороге гонится более километра толпа подростков с колами – это, знаете ли, экстрим. Потом она мне прислала какой-то супернавороченный коллекционный набор коробок спичек» (ЖЖ21); «В 1961 году все (без исключения) киевское студенчество было отправлено в Кировоградскую область на уборку кукурузы. В результате которой область стала орденоносной… Так вот. Распределили нас по хатам. И в первое ж воскресенье мы намылились сходить в клуб, на эти самые танцы. Каково же было наше удивление, когда хозяин, узнав о наших планах, тут же разлил всем по стакану самогона со словами: „На танци без цього не можна“» (Там же).

Помимо самогона, на танцах в сельском клубе пахло разгоряченными телами, а еще, по воспоминаниям А. Левкина, «дерматином и фанерой, ну и не без запаха навоза из окна – но это уж если ветер способствует, как правило» (Там же).

53

клейкой клятвой весны, туберозной / пахнет горечью,

Тубероза

Этот микрофрагмент ясно показывает, что некоторые из запахов, перечисляемых во «Вступлении», имеют не реальное, а поэтическое происхождение, или, точнее говоря, некоторые реальные запахи пропускаются во «Вступлении» через поэтические фильтры. Во фрагменте сконтаминированы (с перестановкой слагаемых) начальные стихи из ст-ний О. Мандельштама 1937 г. («Клейкой клятвой пахнут почки…» (Мандельштам 1967: 266)) и Б. Пастернака 1913 г. («Пиры»: «Пьюгоречь тубероз, небес осенних горечь…» (Пастернак 1: 70).

54

и никогда, / навсегда – канифолью и пухом, / шубой, Шубертом… Ну, задолбал!

Возможный источник зачина комментируемого фрагмента – ст-ние И. Мятлева «Фантастическая высказка» (1833):

Но чтоб мог

Разлюбить,

Позабыть —

Никогда.

Навсегда

Я с тоской,

Грусти злой…

(Мятлев: 93)

Включение в однородное перечисление двух наречий с антонимическими центральными семами можно истолковать как аналог «Лирической интермедии» во «Вступлении»: никогда не присутствующие в материальном советском мире высокая поэзия и великая музыка навсегда связаны с ним.

«Канифоль» и «пух» соседствуют в заглавии цикла Козьмы Пруткова «Досуги и пух и перья» (1853) (Козьма Прутков: 53) и в эпиграфе к этому циклу: «Поощрение столь же необходимо гениальному писателю, сколь необходима канифоль смычку виртуоза» (Там же). Поскольку далее будет упомянут Шуберт, «канифоль» у К. воспринимается прежде всего как средство для предотвращения скольжения смычков скрипичных инструментов, однако и приятный канифольный запах припоя для паяльников не должен быть забыт. Соседство «шубы» и «Шуберта» в комментируемых стихах, безусловно, намекает на чуть отчетливее замаскированную фонетическую игру в ст-нии О. Мандельштама «Жил Александр Герцович…» (1931):

Пускай там итальяночка,

Покуда снег хрустит,

На узеньких на саночках

За Шубертом летит:

Нам с музыкой-голубою

Не страшно умереть,

Там хоть вороньей шубою

На вешалке висеть…

(Мандельштам 1967: 163)

Финальная реплика комментируемого фрагмента воспроизводит раздраженную реакцию именно на наворачивание поэтических цитат в трех с половиной предыдущих стихах «Вступления» и обрывает эти цитаты как раз на самом «нелепом» «запахе» – чем может пахнуть Шуберт? Энергичный финальный глагол этой реплики в публикации в «Личном деле» был чуть другим – «забодал» (Кибиров 1991а: 49; см. также: Юность. 1988. № 9. С. 71), что вновь позволяет предположить: в допечатной редакции текста в этом месте стояло нецензурное «заебал» (так и было в первой публикации СПС в альманахе «Время и мы»).

55

Пиром духа, пацан, пиром духа, / как Некрасов В. Н. написал!

После скрытой отсылки к пастернаковским «Пирам» следует прямая цитата из ст-ния поэта-нонконформиста Всеволода Николаевича Некрасова (1934–2009) начала 1970-х гг.:

молодая гвардия

орган

молодая гвардия

пир духа*

цека велекесеме

*одно слово

(Некрасов Вс. 2012: 432)

Вероятно, шутка Некрасова послужила основой для анекдота, который широкому читателю известен в изложении Довлатова, произвольно превратившего в участников анекдотического диалога М. С. Горбачева и М. А. Захарова:

Горбачев побывал на спектакле Марка Захарова. Поздно вечером звонит режиссеру:

– Поздравляю! Спектакль отличный! Это – пердуха!

Захаров несколько смутился и думает:

«Может, у номенклатуры такой грубоватый жаргон? Если им что-то нравится, они говорят: „Пердуха! Настоящая пердуха!“»

А Горбачев твердит свое:

– Пердуха! Пердуха!

Наконец Захаров сообразил: «Пир духа!» Вот что подразумевал генеральный секретарь.

(Довлатов: 126–127)

Переход от Шуберта к сомнительному каламбуру может быть сопоставлен с известным фольклорным шуточным нарративом, каламбурно переосмысливающим имена композиторов (позволим себе воздержаться от его цитирования). При публикации «Вступления» в журнале «Юность» (1988. № 9. С. 71–72) во втором из процитированных стихов редакцией по невежеству было сделано нелепое исправление (или просто допущена опечатка): «Некрасов В. П.» вместо «Некрасов В. Н». Всеволод Некрасов превратился в автора «Окопов Сталинграда» и вынужденного эмигранта Виктора Платоновича Некрасова (1911–1987). Это исправление вызвало гневную отповедь В. Н. Некрасова (см.: Журавлева, Некрасов: 214–215). По-видимому,