Митя Потапов, первый трус, почему-то не боялся убийцы,который один раз уже попробовал до него добраться. Он был совершенно уверен,что это ерунда. Ошибка. В него никто не стрелял.

И все-таки стрелял.

Почему? Зачем?

Тогда настырному милицейскому капитану он сказал чистуюправду — ни у кого не было повода его убивать. Он не контролирует нефтяные иникелевые потоки, не приватизирует заводы, не качает газ. Он занимается своимделом, и занимается неплохо, потому что “наверху” все довольны. Он принимаетогонь на себя, в случае необходимости изображает то идиота, то недотепу, тобюрократа — смотря в какой момент что требуется.

Снимает и назначает чиновников. Прикрикивает наразгулявшихся медиамагнатов, которые в гробу его видали, но тоже в зависимостиот ситуации иногда делают вид, что его боятся. Лицензирует деятельностьиздательств. Присутствует на крупных мероприятиях, как отечественного, так изарубежного разлива. Бесится, если не находит свою фамилию в очередном списке“сопровождающих лиц”. Делает все для того, чтобы фамилия оказалась там, гденужно.

Отстаивает интересы “своих” и прижимает “чужих”. Регулируетрекламу, вернее, не столько рекламу, сколько рекламные денежки. У него этополучается виртуозно. Недавно в большом аналитическом обзоре “Коммерсанта” онпрочитал про себя, что он, Потапов, — серый кардинал. “Новый Суслов”, такназывалась статья.

Статья его разозлила. Упоминались, как водится, Испания,“Мерседес”, дача на Николиной Горе и даже Зоя — чудо из чудес. Ссылались накакие-то телефонные переговоры, на президентское окружение, на “семью”, на всена свете.

Зое статья польстила. Ей нравилось думать, что Потапов именнотакой, как написано в статье. Она была его любовницей три последних года ипонятия не имела о том, что Потапов просто оказался однажды в нужном месте внужное время, только и всего.

Он трус. Он боится толпы, скандалов, хамства и одиночества.Он сделал карьеру просто потому, что с детства мечтал ее сделать. Ему оченьхотелось сделать карьеру, чтобы родители могли им гордиться. Чтобы мамапоказывала на работе газету и говорила со скромной гордостью: “Митька у насмолодец”.

Когда Потапов придумал эту газету, ему было лет тринадцать.Он отчетливо увидел ее, по-газетному вкусно пахнущую, солидную и скромную, истатью про себя — в середине. И увидел мамино ликование и сдержанную радостьотца, и понял, что в этом нет ничего невозможного.

Почему нет?

Тогда газеты писали про всяких молодых специалистов иоператоров машинного доения, так почему они не могут написать про ДмитрияПотапова?

Решение было принято.

С тех самых пор, с тринадцати лет, вся его жизнь былаподчинена только карьере. Он стал учиться как бешеный и через год вышел вотличники, но этого было мало. Для карьеры, которую он задумал, нужна быламедаль и необыкновенной красоты характеристика. В агитаторы, горланы и главарион не годился, поэтому пробрался в школьный, а потом и в районный комитеткомсомола скромненько, по задворкам. Но, пробравшись, извлек из этих самыхкомитетов массу выгоды.

В университет он сдавал только один экзамен — медаль давалатакие преимущества, — и сдал его блестяще.

Дальше все было легко.

Митя Потапов боялся и не любил людей и, может быть, поэтомунаучился хорошо разбираться в них. Он всегда оказывался рядом с сильными,причем именно с теми, от которых зависела его следующая карьерная ступенька. Нанекоторые ступени он вскакивал легко, с первого раза, на другие лез долго иупорно, срываясь, цепляясь кровоточащими от напряжения пальцами. Когдаочередной “Титаник” начинал утопать, Митя, как правило, наблюдал с берега илипервым оказывался в спасательной шлюпке. Ни один из тех самых “сильных”,кубарем скатываясь сверху в самый низ, ни разу не прихватил Потапова с собой.Он играл осторожно, умело, не спеша и — самое главное — за всех сразу.

Какие бы то ни было принципы у Потапова отсутствовалиначисто. Пожалуй, он не стал бы работать на фашистов или каких-нибудь оголтелыхкоммунистов, а все остальное — сколько угодно.

Он отлично говорил по-английски, умело завязывал галстуки, свышестоящими был корректен, с нижестоящими — демократичен. “Сильные” опекали ипродвигали его — кого же продвигать, если не его! — пока он сам не сталсильным.

Ставши им, в воровство и разгул он не ударился, а, наоборот,осторожненько расчистил себе скромный пятачок, на котором мог спокойнозаниматься своими нудными бюрократическими делами, и никто не заметил, чточерез год пятачок, на котором ковырялся тихий огородник в широкой панаме, сталразмером с футбольное поле, потом — со стадион, а потом…

Потом…

“Вы бы поговорили с Потаповым. “Дед” его мнение оченьуважает. …Нет, не летит. Вместо него полетит Потапов. Да, там какие-тосоглашения о средствах массовой информации, но дело совсем не в них. Просто“дед” без него обойтись не может. …А что такое с этим каналом? Ну, если там уПотапова интересы, значит, все будет в порядке. …Нет, Дмитрий Юрьевич играет втеннис. По вторникам у него теннис с президентом”.

Газеты писали про него так много, что он перестал их читать.Только мама все продолжала.

Потапов свозил ее с отцом в Женеву и в Париж, и этодоставило ему почти столько же радости, сколько назначение министром. Сестре онподарил машину, племянника пристроил в хороший колледж, из которого всех выпускниковчохом отправляли учиться в Англию.

Ради всего этого он, собственно, и делал эту самую карьеру,а вовсе не ради сумасшедшего честолюбия, как было написано в последней статье.

Наврал “Коммерсант”.

— Приехали, Дмитрий Юрьевич, — сказал водитель негромко, иПотапов как будто проснулся.

Охранник уже открыл ему дверь, распахнул громадный черныйзонт и смотрел вопросительно.

— Да, — сказал Потапов, — спасибо. Я ненадолго.

На улице было сумеречно и маятно, с утра лил дождь, размываягрязные сугробы, поливая машины, зонты, железные крыши и кирпичные бока домов.Весь март было холодно, а тут вдруг неожиданно потеплело, и “разверзлись хлябинебесные”, как говорила бабушка.

От этих “разверзшихся хлябей” жить не хотелось.

Не глядя по сторонам, Потапов прошел в освещенный подъезд исказал охраннику, который уже увидел его “Мерседес” и стоял навытяжку:

— Я к Сурковой… Марии, — на “Марии” он споткнулся, потомучто никогда в жизни иначе как Маня ее не называл, и даже не сразу вспомнил ееполное имя.

На третьем этаже его уже караулил главврач, очевидно,оповещенный охраной, и Потапов выслушал короткий, но обстоятельный бюллетеньМаниного состояния.