Зачем он приехал?!

— Я привез ей цветы, — сказал он, не дослушав, — это можно?

Еще бы! Еще бы нельзя! Как может быть нельзя, если цветыпривез Потапов!

Интересно, что они все — водители, охранники, врачи — думаюто его тяге к посещениям института Склифосовского? Не иначе что-нибудь вродетого, что бедная Маня — его любовница.

От этой мысли Потапову стало смешно. Господи, разве Маняможет быть его любовницей?! Маня, которую он пятнадцать лет не видел, а увидев,обнаружил, что она все та же “облезлая моль” во всесезонном пальтишке! У него…Зоя, прожившая большую часть своей жизни в Париже, красавица, умница,интеллектуалка, тонкая штучка, черт бы ее взял.

В газетах писали, что “один из лучших женихов России ДмитрийПотапов, очевидно, скоро перейдет в категорию счастливых мужей. Очаровательнаяи умная Зоя Питере, главный редактор журнала “Блеск”, покорила неприступногоминистра. Их свадьба, по слухам, планируется на осень…”.

Потапов был совершенно уверен, что эти публикации Зоя сама изаказывает.

И фамилия у нее была никакая не Питере. Фамилия у Зои былаПетракова, и она ее ненавидела.

— …думаю, что через несколько дней переведем в обычнуюпалату. Организм молодой, здоровый, сильный, все будет в порядке!

Самое грустное, что Потапову было наплевать на Манинорганизм. Он чувствовал, что виноват перед ней, только и всего.

— Вы хотите с ней поговорить?

— А она уже может говорить?

— Немножко может, — улыбнулся врач. — Пойдемте?

Потапов не был готов говорить с Маней, но ничего неподелаешь. Не кричать же, что говорить с ней он не хочет! Зачем тогдаприезжать?

Маня лежала на высокой узкой коечке, прикрытая нищенскимбайковым одеяльцем, и вокруг ничто не напоминало интерьер сериала “Скораяпомощь”, который с удовольствием смотрела потаповская мать. Правда, в углубодро пикал какой-то прибор, выделявшийся блескучей европейской внешностью изокружающего убожества, но Потапов так и не понял, имеет он отношение кподдержанию Маниного здоровья или нет.

Сестра в зеленой хирургической робе поставила на полтрехлитровую банку с шикарным букетом, за которым Потапов заезжал в “Стокманн”,подошла и взяла Маню за руку.

— К вам пришли, — сказала она фальшиво-бодрым голосом, —давайте-ка глазки откроем и посмотрим! Маша! Посмотрите, к вам пришли!

Наверное, она решила, что пришел ее сын, потому что векираспахнулись мгновенно, и карие измученные лихорадочные глаза в упор уставилисьна Потапова.

Он даже отшатнулся немного и быстро оглянулся на охранника —не видел ли тот.

— Мань, это я, — сказал он так же фальшиво, как сестра,которая продолжала держать ее за руку, и ему стало стыдно, — ты как?

Это было очень глупо, но он, правда, не знал, как надо себявести.

Лихорадочные глаза некоторое время изучали его с тревожнымусилием, и она вдруг сказала:

— Митя.

Она именно произнесла, а не прошептала и не пробормотала егоимя, и Потапов несколько приободрился.

— Ты молодец, что пришла в себя. Я… не ожидал, что ты такскоро очухаешься. Молодец, — и зачем-то взял ее другую руку. Сестра зашикала нанего — ее левая рука была вся в проводах и иголках.

— Мань, может быть, тебе что-нибудь нужно? Привезтичто-нибудь?

Она не отрывала от него взгляда, настойчивого и тяжелого.Зрачки были расширены, придавали лицу странный дикий вид.

Ей, наверное, больно, вдруг подумал Потапов. Ей все времяочень больно.

— Федор, — выговорила она отчетливо, — как Федор?

— Ничего, — поспешно ответил Потапов, — я вчера его видел,они с твоей подругой здесь были. Только нас не пускали. Выглядел он… хорошо.

— Все нормально, — подала голос сестра, — вы не волнуйтесьтолько!

— Ты лежи, — сказал Потапов, — поправляйся. Я к тебе завтраопять приеду…

Ему очень хотелось поскорее отсюда уйти.

— Митя, — повторила она, и он остановился, не договорив доконца, — позвони им. Скажи — пусть не волнуются. Особенно… Федор.

— Конечно, — пообещал он, — конечно, позвоню. Ты… сама неволнуйся, Мань! Хочешь, я оставлю тебе мобильный, и ты им позвонишь?

Никуда звонить она не могла, и он сразу понял это.

— Ну… пока, Мань. До завтра.

Он вышел в коридор, ему показалось — из подземелья на свет.Сестра зачем-то осталась в палате.

— Повезло ей, — задумчиво сказал за плечом охранник. — Живаосталась. И в себя быстро пришла. Заштопали ее на совесть. Здесь хорошие врачи,Дмитрий Юрьевич, вы не смотрите, что вокруг… бедность.

Почему-то Потапов пришел в бешенство.

Заштопали? Повезло?! Бедность вокруг?!! — Главврач маялся удверей в реанимацию, ждал, когда Потапов соизволит выйти.

— Ну как? Поговорили?

— Вот что, — сказал Потапов, — если вам что-то нужно, чего увас нет… не знаю… препаратов, приборов, лекарств, обезболивающих, ночныхсиделок, шприцов, черта с дьяволом, вы должны позвонить мне. Через час у васвсе будет. Вот моя визитная карточка, там есть все телефоны, включая мобильныйи домашний. Я заплачу вам столько, сколько скажете, только, пожалуйста, лечитеее… хорошо. И чтобы ей не было так… больно.

Выпалив все это, Потапов ушел, а врач так и остался посредикоридора с его визитной карточкой, зажатой в руке.

Перевод с английского “С. Патрикеева, Сидорин, Первушин,Лазаренко, Больц, Селезнева, Латынина”, — Игорь Никоненко все фамилии выписалаккуратным столбиком. Тетрадный листок в клеточку он прислонил к солонке, чтобыон был прямо у него перед глазами — ему казалось, что так лучше думается.

Последнюю фамилию — Латынина — он приписал просто так,потому что она его раздражал а. Никто из опрошенных об Алине не помянул.Очевидно, она так и стояла возле своей машины до выстрела, а потом бросилась нашкольный двор. Интересно, за кого она испугалась? За подругу или за ребенка?

В женскую дружбу Игорь Никоненко не верил.

У его матери была подруга Раечка, с которой они вместеходили в школу. Обе страшно гордились своей дружбой и тем, что они такие давниеподруги, “сквозь годы пронесшие светлое и теплое чувство”, как говорилось впрограмме “От всей души”. Все Раечкины секреты мать моментально выбалтываладругим, менее заслуженным подругам, они обсуждали Раечкину несчастливую жизнь,мужа-алкоголика, непутевых детей, дуру-невестку и прохвоста-зятя с вдохновениеми чистой радостью. Игорь был совершенно уверен, что Раечка так же выбалтываетсекреты матери и упивается ее проблемами, как бы убеждая себя в том, что онаживет если и не лучше, то по крайней мере не хуже всех, “и у других жизнь вонкакая тяжелая”. Это ничуть не мешало им нежно любить друг друга, созваниваться,целоваться при встречах и продолжать “делиться” секретами.