– Ответ настоящего писателя.

Я рассмеялась.

– Извини. Дело в том… Ладно, хорошо. Кое-что произошло за эти выходные.

– Продолжай.

Возможно, сработала темнота, иллюзия анонимности; вкупе с ночной тишиной они подготавливают почву для исповеди. А может, раз я до этого раздразнила воображение Пэдди секретом Милы, а потом обломала, то теперь почувствовала, что должна одарить другой жемчужиной доверия. А скорее всего, мне просто нужно было выговориться. Короче, каковы бы ни были причины, я все вывалила. Я рассказала, что хочу быть девушкой Генри еще с шестнадцати лет, что Генри сказал Дилу, что любит меня, и что это слишком здорово, чтобы быть правдой, а тут еще прошлая ночь.

– Стоп, – прервал наконец свое молчание Пэдди, когда я добралась до последнего пункта моей исповеди. – Ты и Дил?

– Я знаю, знаю. Гадость.

– Ну, я так полагаю, рано или поздно этому суждено было случиться. По крайней мере, одной проблемой меньше.

– Что?

– Ой, да перестань, дорогуша. Мы с Джесс были убеждены, что вы переспите, еще в прошлом году после июньского фестиваля. А вспомни тот скандальный Хэллоуин, когда он вырубил парня, который лапал тебя. Да мы уже несколько лет делаем ставки на вас.

– Прости, ты это о чем?

– Детка, неужели ты думаешь, что ты единственная, кто наслаждается словесным препарированием наших друзей, когда их нет рядом?

– Никому не говори, – взмолилась я.

– Не буду.

– Серьезно. Никто не должен знать. Возможно, у нас с Генри что-нибудь получится, я не хочу все испортить.

– Я унесу это с собой в могилу, – заверил Пэдди, нащупал мою руку под одеялом и сжал ее. – Хотя вообще-то склонность к саморазрушению не в твоем характере, – добавил он, источая сарказм.

– Ха-ха-ха, – только и смогла ответить я.

Вскоре Пэдди уснул. А я лежала и слушала, как он дышит, и мне казалось, что это длилось очень и очень долго.

8

Жара раскаляла город. Горожане переоделись в футболки. В автобусах окна не закрывались. Напитки до обеда, напитки после обеда, затем кофе с ванильными канноли в итальянском баре, неоновые лампы подсвечивают потный лоск наших тел. Домой только пешком, ведь так здорово пройтись на воздухе. Подростки, слоняющиеся по улицам в предвкушении близящихся летних каникул. Манящая таинственность частных сквериков: мы перелезаем через кованую ограду и пробираемся внутрь. Примостившись под рододендронами, пускаем по кругу косячок, сквозь гигантские бутоны растения к нам просачивается свет от фонарного столба. Мила смеется. Новая татуировка Джесс улыбается мне в полумраке – усатая морда леопарда с укоризненным и умным взглядом, как у хозяйки.

Я, как наркоман, подсела на встречи с Генри, и хотя они становились все более частыми, все равно оставались такими же непредсказуемыми, как результат брошенных игральных костей. Случалась неделя, когда после свидания в понедельник он писал мне во вторник на работу, сможем ли мы снова встретиться вечером; зато потом следующая неделя проходила, и от него не было ни слуху ни духу. Отнюдь не расстраиваясь от такой эмоциональной болтанки, я все же была у него на крючке. Я уверилась, что он может в любой день признаться мне в любви. Это стало моей потребностью – услышать от него эти слова. Потому что, когда он их скажет, я буду точно знать глубину своих собственных чувств, которые теперь бушевали во мне с такой силой, что унять их было просто невозможно.

С нами случались до боли кинематографичные моменты: вот мы, застигнутые дождем, укрываемся под платаном; вот между нами пробегает наэлектризованный перекрестный взгляд, возникший за совершенно незначительным занятием; вот мы держимся за руки, сидя на заднем сиденье такси. И я постоянно всматривалась в Генри, впиваясь глазами в прекрасные черты лица, думая лишь об одном: ну, скажи, скажи, скажи.

Мои утренние часы перед работой, которые я раньше посвящала сочинительству (или, по крайней мере, проходившие с пользой: либо творческой, либо бытовой), постепенно деградировали в тупое лежание на кровати, похмельную маету и завтраки в ближайшей забегаловке со следами вечернего макияжа под глазами.

И вот утреннее пробуждение в кровати Джесс – отутюженное постельное белье, запах лаванды. Еще полусонная, я чуть пошевелилась, и этого хватило, чтобы понять – головной боли, похоже, нет, но вот тошнота тут же стала угрожающе расползаться по моим внутренностям. Но ничего фатального, с чем не справилась бы пара лишних часов сна. Джесс, как всегда, уже была на ногах. Мила, скорее всего, спала в соседней комнате. И вдруг взвыл пылесос. Возможно, Джесс просто просыпала немного кофе, и сейчас пытка закончится. Но она не заканчивалась.

– Доброе утро, детка! – крикнула я, выскочив босиком в коридор.

Джесс при полном параде, стоя на четвереньках, пылесосила пылевой насадкой стык между ковром и стеной. Глянув на меня, она выпалила:

– Блядь! Извини, мама уже на подходе, – и впилась взглядом в плинтус.

– Ой, жопа!

– Знаю. Совсем забыла про нее.

– Черт. Мне уйти?

– Нет, нет, оставайся. Она будет рада видеть тебя.

– Хорошо. Одолжи тогда что-нибудь надеть, а то у меня только вчерашнее платье.

– Не вопрос. Похозяйничай там сама.

– Ладно. Только сначала приму душ. Миле сказала?

Мила сама появилась в дверях своей комнаты, ночной платок наполовину сполз с ее головы, на припухшем лице читалось раздражение.

– Сегодня суббота, – заявила она строго.

– Лин скоро придет, – сказала я, так как Джесс продолжала уничтожение последних молекул пыли, притаившихся в квартире.

– Шутишь? – вытаращилась Мила.

– Не-а, – сказала я. – Душ мой.

Мила застонала и ретировалась в свою комнату. Я приняла душ и нарядилась в стиле псевдо-Джесс: брюки а-ля Кэтрин Хепберн, которые были мне длинноваты, и черная водолазка. Мать Джесс – Лин – появилась двадцать минут спустя.

Мы боялись Лин. Я даже думаю, ее боялись вообще все. Как-то раз Дил, увидев ее, прошептал мне: «Ого, это прямо криат ям суф». На что я тогда, совершенно справедливо, спросила, что за чертовщину он несет. И Дил пояснил, что имеет в виду расступающиеся воды Красного моря. И он был прав. Создавалось впечатление, что своим присутствием она сотрясает атмосферу вокруг себя. И чувствительные натуры ощущали потребность спрятаться. Мы с девчонками до сих пор хихикали от недоумения, когда вспоминали, как Лин на родительском собрании довела до слез нашего учителя математики мистера Макинтоша.

За все годы, что мы дружим с Джесс, я так и не постигла правила приветственных объятий с ее матерью. Собственные объятия Джесс с матерью были настолько формальными, что вызывали лишь печальные чувства: изящные руки моей подруги обвивали Лин ровно на