– Хорошо, что ты пришла! Прогони гарпий, а то у Ваньки рукизаняты! – обрадовался Тарарах, заметив Таню.

Она распахнула окно и выпустила несколько зеленых искр.Отвратительно крича и роняя на лужайку под башней вонючие кляксы помета, гарпииунеслись к лесу.

Таня готова была поклясться, что в лесу гарпии найдутвысохшее дерево, рассядутся и будут сварливо переругиваться, если, конечно,случайно не обнаружат хорошо полежавшую падаль. Тогда они обязательно устроятпиршество, а к ним примажется Мертвый Гриф с его поразительным нюхом на смерть.Долгое время Мертвый Гриф пропадал невесть где, но недавно появился вновь.Тарарах утверждал, что видел его на побережье.

Питекантроп закончил обрабатывать птице раны и, приняв ее уВаньки, пересадил на дубовую перекладину-насест, закрепленную в одном из угловего берлоги. Жар-птиц, сидевший на том же насесте, заполыхал оперением,приветствуя гостя.

– Видала раньше такую птичку? – жизнерадостно спросилТарарах. – Это Алконост. Она в наших краях редкий гость, из-за моряприлетает, как и Сирин. Несет на берегу яйца и погружает их в глубину. Толькопогрузит – сразу вода становится спокойной на семь дней, пока птенцы невылупятся. А гарпии того… кружат поблизости и дожидаются, когда она нестисьначнет, чтоб яйца склевать, пока она их в пучину не опустила… Они жутко хитрые,эти гарпии, все видят. Хорошо еще, что я рядом оказался… Яйца-то мы отбили, датолько Алконоста все равно, беднягу, исклевали.

Птица с человеческим лицом благодарно посмотрела наТарараха. Тане казалось, она понимает все, о чем говорит питекантроп, допоследнего слова. А потом израненный Алконост высоко поднял голову иприготовился запеть. Глаза у него были вдохновенно полузакрыты. Таня подумала,что ей будет любопытно услышать его пение, как любопытно и узнать, будет ли оночеловечьим или птичьим, но Тарарах внезапно схватил ее в охапку и оттащил всторону.

– Уши! – закричал он. – Зажимай уши!

Таня зажала уши, а Ванька замешкался. Он стал было подниматьруки, но внезапно опустил их и застыл, блаженно улыбаясь. Лицо у него сделалосьотрешенным и счастливым, как у человека, который только что пешком прошелпустыню, едва не испекся заживо и наконец взял под язык ложечку холодногомороженого.

Тарарах метнулся к ящику, где у него чего только нехранилось, и, схватив пчелиный воск, залепил себе ушные раковины. Потомподскочил к Алконосту и, не церемонясь, набросил птице на голову мешок. Птицаотнеслась к этому философски.

Вытащив из ушей воск, Тарарах убедился, что Алконост большене поет, и стал трясти Ваньку за плечи. В громадных ручищах Тарараха худенькийВалялкин мотался из стороны в сторону. Постепенно глаза у него вновьстановились осмысленными.

– Тарарах, ты чего? – спросил он.

– Как тебя зовут? Отвечай немедленно! – потребовалпитекантроп.

– Меня? Ванька!

– А фамилия, фамилия как?

– Тарарах, ты точно перегрелся! Может, тебе еще исвидетельство о рождении показать? ВАЛЯЛКИН!.. Отпусти меня! – возмутилсяВанька, у которого от энергичной тряски стучали зубы.

Питекантроп разжал руки и с облегчением вытер пот со лба.

– Уф, повезло! Нельзя слушать пение Алконоста! Тот, ктослушает его, забывает обо всем на свете!

– Но я же не забыл!

– Слава Древниру! Видно, Алконост не успел довести своюпесню до того самого места…

– До какого того самого места? – спросила Таня.

– А я и сам не знаю. И никто не знает, а кто узнает,рассказать потом не может. Говорят только, что есть у него в песне то самоеместо. Забываешь обо всем на свете – и ничего больше не можешь, кроме какслушать Алконоста и дальше. Вот я и проверял, помнишь ты свое имя или нет…

Мешок с крылатым певцом недовольно шевельнулся. Алконостубыло досадно, что его прервали. Хотелось петь еще, вот только в мешке у него небыло вдохновения.

– Sancta simplicitas![3] – проскрипел перстень Феофила Гроттера.

Как и большинство его высказываний, это было непонятно, нокрайне назидательно.

– А что ты чувствовал, когда Алконост пел? На что она вообщепохожа, его песня? – спросила Таня у Ваньки.

– Я… я даже не знаю. Ты будто и не слышишь, как он поет ипоет ли вообще… Но это было здорово. Мне чудилось, меня подхватывает и кружит,кружит… Несет куда-то. Грудь наполняется воздухом, и ты точно взлетаешь. Ногине нужны, только мешаются. Я был и здесь, и не здесь, и везде… – неуверенноулыбаясь, признался Валялкин.

Тарарах озабоченно поскреб короткими пальцами заросшуюгрудь.

– Ишь ты, гусыня, совсем башку парню задурила! Надо этуптичку подлатать поскорее да на волю выпустить! А то шут знает до чего допетьсяможно! – заявил он. – А ты, Ванька, в другой раз меня слушай. Веляттебе уши зажимать – не тяни резину, делай, как тебе говорят!.. Ладно, пошли чайпить, а ты, композиторша, в мешке сиди, раз вести себя не умеешь!

Пить чай с Тарарахом было увлекательно, хотя и небезопасно.В его берлоге, как всегда, невозможно было найти чистую чашку. Многочисленныепитомцы питекантропа – да и он сам – успевали расколоть все в считаные дни.

При этом сам Тарарах отказывался признать, что у него всяпосуда перебилась, и утверждал, что она где-то затерялась. Вот и теперь послебезуспешных поисков питекантроп достал несколько банок из-под яда и отправилТаню их мыть.

– Ты не боись, что отравишься… Мы с малюткой Клоппиком ужеиз них пили – и ничего… Пока живы, хотя, конечно, яд мог попасться имедленный, – успокоил он.

– С Клоппиком? Он тут бывает? – ревниво спросил Ванька.

– А то! Почитай, каждый день выбирается. Играется вон совсякими зверушками да и с собой частенько кого приносит… Вчера вон гадюкугде-то отловил, а недавно тарантулов в банке принес… Умничкой растет, да толькоуж вредный больно. Сам порой не разберусь, чего в нем больше – любви к живностивсякой или вредности… – благодушно сказал Тарарах.

Рассказывая, он не сидел без дела. Заправил мятый тульскийсамовар щепками и, надев на трубу сапог, принялся раздувать огонь. Обувипитекантроп принципиально не носил, а единственный имевшийся у него сапог –колоссального, надо сказать, размера – использовал исключительно для растопкисамовара. Иногда случалось, что в сапог заползали змеи, а Тарарах не замечалэтого, и тогда из самоварной трубы, пылая жаждой мести, выкатывался шипящийклубок.

Таня совсем уже было собралась рассказать Тарараху о Горбунес Пупырчатым Носом и о том, что она видела в зеркале, но тут в берлогу кпитекантропу примчался взбудораженный Ягун.