не случайно. Л. В. Полякова одна из первых обратила внимание на феномен «публицистических работ» писателя «эпохи революции», «представляющих собой уникальный документ поисков и противоречий, отнюдь не только эстетического свойства» [185, 31]. В многочисленных статьях Е. И. Замятина, посвященных вопросам литературы и культуры, эстетика не является главным, самодостаточным предметом размышлений писателя, она всегда тесно переплетается с этикой, обусловлена и мотивирована ею. В революционное лихолетье, ознаменовавшееся крушением старых моральных норм и идеалов, решение нравственных проблем средствами искусства представлялось художнику чрезвычайно важным. Е. И. Замятин обращается к отвергнутому и растоптанному большевиками этическому кодексу христианства, облеченному в форму Завета между Богом и человечеством, но подвергает его кардинальному переосмыслению. По-своему интерпретируя древнюю библейскую традицию, выступая против догматизма как способа мышления и миропонимания («догматизация в науке, религии, социальной жизни, в искусстве – это энтропия мысли» [93, 388]), писатель отнюдь не ниспровергает, а утверждает (и даже проповедует!) нравственные ценности христианства с неистовством апологета Оригена, обвиненного ортодоксальной Церковью в ереси.

«Еретичество» становится жизненной философией и общественной позицией Е. И. Замятина, решительно осуждавшего всякую попытку власти (будь то старая, монархическая, или новая, коммунистическая) ограничить свободу духовно-интеллектуального поиска человека. Писатель в равной мере восставал против «узурпации» истины как со стороны Церкви, так и государства, утверждая в статье «О литературе, революции и энтропии» (1923), что сама претензия на знание «истины» есть величайшее заблуждение человечества. «Обретенная» истина – дьявольский соблазн, путь в тупик. «Но, к счастью, все истины – ошибочны: диалектический процесс именно в том, что сегодняшние истины – завтра становятся ошибками» [93, 390]. А «ошибка» в понятийно-образной системе Е. И. Замятина – проявление естественно-природного начала («истина – машинное, ошибка – живое, истина – успокаивает, ошибка – беспокоит», и потому «ошибки ценнее истин» [93, 390]). «Ошибаться» – значит самостоятельно мыслить, искать неведомое, отступать от устоявшихся канонов, преодолевать косность материи и устремляться в океан Духа. Но на это способны далеко немногие, убежден Е. И. Замятин, – те, кто готов бросить вызов мирозданию, «неподвижному» Богу-Творцу – еретики. Они «единственное (горькое) лекарство от энтропии человеческой мысли» [93, 388], «мир жив только еретиками: еретик Христос, еретик Коперник, еретик Толстой» («Завтра») [93, 344].

«Еретики» остаются в памяти человечества, мерцают, подобно звездам во Вселенной, наполняя собственным светом Землю, рассевая тьму заблуждений и невежества. В трактовке Е. И. Замятина, «еретики» светоносны по своей природе, они преисполнены внутреннего, душевно-духовного горения, которое, как вулканическая магма, прорываясь наружу, в окружающий мир, зажигает его огнем оригинальных идей и прозрений. Поэтому кажется удивительным недоумение А. П. Платонова, выраженное им в статье «Странствующий метафизик» (1923), в которой писатель с позиций материалистического (догматического по своей сути) учения о «прогрессе» судит о явлениях сверхрациональных («Неужели время не движется, и до сих пор Христос, Шелли, Байрон, Толстой интереснее электрификации?» [178]).

Христос, Коперник, Шелли, Байрон, Толстой – еретики, восставшие против застывшей Догмы, великие стяжатели Духа, носители живого Света, с которым не может сравниться «мертвый, механический свет» [144, 58] электричества (его так жаждет прославить А. П. Платонов!). А. Ф. Лосев точно заметил, что электрический свет «притупляет, огрубляет чувства», в нем «какая-то принципиальная серединность, умеренность, скованность, отсутствие порывов, душевная одеревенелость и неблагоуханность», «безразличие всего ко всему», «в нем нет благодати, а есть хамское самодовольство полузнания» [144, 58–59]. И уж конечно, такой «свет» не может согреть человеческой души. Искусственный («электрический») свет имеет дело исключительно с «вечной и неизменной плоскостью» [144, 59] разума. Однако любая попытка философов всех времен и народов превознести рациональное начало в познании сущего оборачивается неудачей, поскольку становится догмой, ограничивающей «неподвижными, плоскими координатами Эвклидова мира» [93, 392] бесконечность микро – и макрокосма. Е. И. Замятин предельно точно и образно разъясняет «механизм» порождения догмы: «догматизированное уже не сжигает, оно только греет, оно – тепло, оно – прохладно» [93, 388], а значит, подлежит осуждению высшим Судией, отвергшим в Апокалипсисе Ангела Лаодикийской церкви за то лишь, что он «ни холоден, ни горяч» («О, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих») (Откр. 3, 15–16).

Поистине «горячее» (в социально-политическом и культурно-философском смысле) время революции требовало от писателя выражения четкой, принципиальной позиции, особенно в вопросах литературы и искусства, оказавшегося с приходом к власти большевиков в безвоздушном пространстве «тотальной несвободы», в состоянии мощного идеологического прессинга со стороны коммунистической партии и ее «воинствующих» адептов из числа официозной критики (Л. Л. Авербах, Г. Лелевич, Г. Е. Горбачев и др.). В статьях «Цель» (1920), «Я боюсь» (1921), «О синтетизме» (1922) Е. И. Замятин, осуждая господствующую пролетарскую «тенденцию» в «новой русской прозе» (так, кстати, называется статья писателя 1923 года), указывает на одну характерную особенность современной литературы – усиление в ней апокалиптических настроений, начиная от футуристических прозрений мирового финала поэтами группы «Леф» и заканчивая инфернальными мотивами и образами романов А. Н. Толстого «Аэлита» и И. Г. Эренбурга «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников». «Сегодня – Апокалипсис можно издавать в виде ежедневной газеты» [93, 382], – замечает писатель, наблюдая за происходящими в стране и мире событиями («О синтетизме»). Между прочим, свои ежедневные записи, сделанные в разгар русской революции, В. В. Розанов также назвал «Апокалипсисом нашего времени». Е. И. Замятин точно почувствовал «апокалиптичность» революционной эпохи и сумел запечатлеть ее в своих произведениях, как и любимый им художник Ю. П. Анненков, в фантасмагорических образах, «тайну которых так хорошо знали Иероним Босх и “адский” Питер Брейгель» [93, 382].

Однако «апокалиптическое» начало в восприятии революции Е. И. Замятиным тесно переплеталось с началом «бытийным», точно так же, как неразрывно связаны между собой альфа и омега, первый и последний, библейское Пятикнижие Моисея и Откровение св. Иоанна Богослова. По логике писателя, любая революция в своей сущности апокалиптична (и казалось бы, должна знаменовать собой мировой конец), но так как «число чисел бесконечно» и нет «последнего числа», то нет последней революции: «революции – бесконечны» [93, 387]. Следовательно, всякий «апокалипсис» есть начало нового «бытия». Об этом рассуждает Е. И. Замятин в статье «О литературе, революции и энтропии», эпиграфом к которой писатель выносит диалог героев своего романа «Мы» (1920) Д – 503 и I – 330 о «последнем числе» и «последней революции». Человеческому сознанию (независимо от степени его религиозности) чужда мысль о последнем мгновении, о последнем дне. Видимо, поэтому люди испытывают экзистенциальную неудовлетворенность настоящим, «сегодня», и тоскуют о будущем, абсолютизируя свою веру в «завтра». Неизменное чередование «сегодня» и «завтра» рождает круговорот бытия, напоминающий «спираль, винтовую лестницу в Вавилонской башне»: «Завтра нас не будет. Завтра пойдет новый круг» [93, 379]. Эту идею писатель черпает из Священного Писания: «в книге Бытия – дни равняются годам, векам» [93, 288], им нет числа, а значит, жизнь бесконечна. Жизнь кажется Е. И. Замятину вечной «пламенно-кипящей сферой» [93, 388], в которой растворяется «сегодня» и нарождается «завтра».

«Сегодня» и «завтра» оказываются фундаментальными категориями философско-эстетической системы Е. И. Замятина,