— Не-ет, — протянула она, — нет, Дмитрий Андреевич, это жесовсем неудобно!

— Я не знаю, насколько это неудобно, потому что я вообще незнаю никаких подробностей, — сказал он язвительно. — Ты же мне ничего необъяснила!

— Я не могу…

— Вот именно. Я предлагаю тебе вариант решения вопроса. Еслион тебе не подходит, оставайся в Москве и меняй свой билет. Я тебе уже говорил.

Они посмотрели друг на друга.

Аркадий Воздвиженский был чертовски наблюдателен, когда имелдело с посторонними людьми. Он замечал все — сигареты, галстуки, манеруговорить по телефону, курить или облизывать губы. Он знал, кто и как садится вмашину, кто как ест, кто сколько пьет, и все это шло в дело, безостановочно,постоянно, недаром он писал свои истории так давно и столь успешно. Он все умелзамечать, но только в том случае, когда дело не касалось его лично. Вот здесьон становился слепым, как крот.

А не посчитать ли нам, господа состоятельные кроты?

Ну что ж! Посчитаем!

Раз — он понятия не имел, что Маша в него влюблена.

Два — он думал, что она просто такой хороший работник ивообще толковая девушка, как называл всех тридцатилетних дам великий классиканглийской литературы Джон Голсуорси.

Три — он везде таскал ее за собой и был уверен, что Маша таквосторженно на это соглашается просто потому, что ей нравятся работа и мир,который открывается перед ее глазами благодаря ему.

Четыре — он ходил с ней на балы и банкеты, и ему в голову неприходило, что окружающие могут относиться к ним как к «паре», и он неустанноосуществлял поиск новых девиц для личного пользования и знать не знал, что этиего поиски для нее мучительны, как самые изощренные пытки.

Пять — он считал ее ревность отчасти профессиональной,отчасти карьерной, ну, вроде того, что она боится, как бы не появился кто-тотретий, кто вдруг оттеснит от нее шефа, и все. Все!

Вот сколько всего насчитали господа состоятельные кроты!

Маша Вепренцева не допустит, чтобы с ним летела «другая», иименно из своих карьерных соображений, так ему казалось.

Впрочем, люди всегда слышат не то, что им говорят, и видятне то, что им показывают, а то, что им удобнее или приятнее видеть или слышать!

Показывают, к примеру, бандитов. Да не тех, которые когда-тоскакали по Шервудскому лесу, а вполне реальных, которые нынче скачут в«Лендкрузерах» между казино «Метелица» и казино «Голден Пэлэс». Показываютбандитов, а зрители видят чудесных молодых людей в чудесных автомобилях и вокружении чудесных красоток. Молодые люди любят детей и собак, родителей любяти жен, несправедливость мира приводит их в негодование, и благородная борьбапарней за хорошую жизнь кажется как раз робингудовской, и в конце все плачут,потому что злые и продажные люди убивают их, светлых и благородных. И уже никтоне слышит режиссера, который пытается объяснить собравшимся, что он имел в видусовсем не это, что он хотел продемонстрировать миру губительность насилия ибеззакония, что вся внешняя красота жизни героев — это миф, блеф, утреннийтуман, а впереди только опустошение и гибель. Да и уверения эти кажутся поменьшей мере странными, и зрители как будто снисходительно похлопываютрежиссера по плечу: ладно, ладно, мы все понимаем, не маленькие! Они жечудесные парни, особенно вот этот, который в следующем фильме уже играетХриста, и перевоплощение это загадочно, странно, немыслимо, но у кинематографасвои законы!

— Ну что? — спросил искуситель Родионов. — Звонить Юле илинет?

И Маша Вепренцева согласилась.

Конечно, звонить. Она не может остаться, и ей даже подуматьстрашно, что ее шеф полетит в командировку не с ней, а с подругой.

Она сдаст Лерку Юле — если та согласится, — купит билетСильвестру, и как-нибудь все обойдется.

Только как?! Как?!

Беда пришла с той стороны, про которую Маша совсем забыла, ипо сравнению с тем гадким телефонным звонком оказалась настоящей катастрофой, итревога, которую невозможно было унять, накрыла ее с головой.

Она все думала: «Что мне теперь делать?» Маша думала так вметро, когда ехала на работу. Думала, когда варила кофе, думала, когдаразговаривала с Родионовым.

«Что мне теперь делать?»

Да, да, сейчас она их спасет, обезопасит, а потом? Что онивсе станут делать потом, когда неизбежно придется возвращаться?!

Она останавливала себя, потому что точно знала, что всеравно ничего не придумает, и начинала думать сначала, и это было мучительно итрудно.

В конце дня с извинениями, книксенами, приседаниями илепетанием благодарственных слов она отвезла Леру на дачу Марковых, где ееприняла немного недоумевающая Юля, впрочем, вполне доброжелательная. Лерку тутже увели в дом, и она, как образцовый детсадовский ребенок, сразу пошла туда идаже оглянулась и помахала ладошкой, все еще пухлой, все еще младенческой, иМаша чуть не зарыдала, словно прощалась с ней навсегда.

Юля, удивившись еще больше, уверила ее, что с девочкойничего не случится, и пригласила Машу на чашку чаю, и все это было так далекоот Машиной собственной жизни: устроенный и давно налаженный быт, ухоженныйяблоневый сад, газоны, большая добродушная собака, которая, прислушиваясь к ихразговору, задрала и смешно наставила одно ухо.

А на следующее утро они улетели в Киев — мрачный Родионов,похохатывающий Весник, подавленная Маша и ликующий Сильвестр Иевлев, котороговзяли в «большое путешествие».

Если бы Маша Вепренцева знала, что ждет их в этом самомпутешествии, она заперла бы своего сына на замок в квартире, где летом всегдабыло жарко, а зимой холодно.

Но она не знала и только десять раз повторила сыну, чтобы он«вел себя прилично»!

***

Комната оказалась огромной — зал, а не комната! — и в нейбыло как-то слишком «ампирно», как на ухо Маше заметил Родионов. Позолота напотолке, позолота на штофных обоях, на резных спинках стульев, на рамахвнушительных картин. Ничего, кроме внушительности, картины не отображали, ихудожников, чьими фамилиями они были подписаны, Маша не знала.

Один попался смешной. Его звали Григорий Пробей-Голова.

Маша долго рассматривала его картину, прислушиваясь кголосам, которые то нарастали, то утихали у нее за спиной. Народу было много, ивсе сплошь — местные и столичные знаменитости. Картина висела на стенеполукруглой веранды, примыкающей к залу.

Григорий же Пробей-Голова отобразил на своем полотнебелостенную хату с подсолнухами и мальвами в палисаднике. На лавочке передхатой стояли горшки и крынки, пузатые и вытянутые, покрытые чистыми марлицами ипростоволосые, всякие. Картина Маше нравилась. Конечно, она была несколько…тяжеловата, но там было так много тягучего и теплого, как мед, солнца, такосязаемо была нагрета лавочка, так весело побелена хата, так живописныподсолнухи и мальвы, что в нее хотелось нырнуть. Сидеть на теплой лавочке,свесив босые пыльные ноги, жмуриться, слушать гудение пчел над ухом, ленивоотмахиваться от мух, лузгать семечки, выковыривая их из улыбающейсяподсолнуховой морды. И больше ничего, ну ничего не надо!…