Она повернула и пошла в обратную сторону и скоро дошла доразвилки. Один плиточный рукав уходил направо, а другой — круто налево. Машаостановилась в задумчивости.

Солнце пекло, птицы пели, пахло лугом и близкой водой —видно, не наврала Мирослава Цуганг-Степченко, и «Днипро» был где-то близко. Шеестало жарко, Маша подняла голову и посмотрела в небо. Оно было очень высоким иочень синим, будто нарисованным лаковой краской.

Снять бы пиджак и туфли, — брюки на самом деле тоже можноснять! — нацепить джинсы с драными коленками, чтобы не было жалко и чтобыветерок продувал, сверху финтифлюшку, вроде той, что была на жене олигарха, ибродить под соснами, и ни о чем не думать!

Нет, думать что-нибудь романтическое, вроде того, например,что Родионов так не хотел лететь без нее, что даже согласился взять Сильвестрас ними! Может, она ему нужна больше, чем он думает, и даже больше, чем думаетона сама, и уж точно больше, чем думают Весник, Марков, Табакова и ЛазарьМоисеевич Вагнер, вместе взятые?

Ужасно, что в голове у нее такая ерунда. Ужасно.

Маша выбрала дорожку и пошла по ней. Дома все еще не быловидно, зато издалека она услышала поросячий победный визг своего сына, значит,продвигается в правильном направлении.

С правой стороны от дорожки вдруг что-то сильно треснуло,словно палкой ударили по стволу, и чей-то голос сказал громко:

— Нет, не так!

Голос был женский, и Маше показалось, что она его узнала.

— А как иначе?! Как все это понимать?! Если ты не хочешьиметь со мной дела, скажи! Скажи, скажи!… И я тогда приму меры. — Это говорилмужчина.

— Вот именно, меры! — Маше, приостановившейся на дорожке,показалось, что женщина плачет. — Ты примешь меры! А обо мне ты подумал?! Нучто я буду делать?!

— Не знаю. Да мне это все равно!…

— Я не могу.

— А мне что прикажешь?… Я жду еще день, и все, поняла?Только один день.

— Но я же…

— А мне наплевать! Я тебе сказал, и все! Это мое последнееслово!

Женский голос принадлежал Лиде Поклонной, а мужской Маша таки не узнала. Затаившись, она ждала. Что будет, если кто-то из них выйдет надорожку и увидит ее?!

— И не смей больше говорить мне, что не можешь, — продолжалмужчина. — Я не стану слушать. Еще день, и я сделаю это сам. Поняла? Я тебяпредупредил!…

Видимо, Лида Поклонная рыдала за кустами, Маша слышала еесудорожные всхлипывания. Неужели косметолог ей не объяснил, что рыдать ещеболее вредно, чем поднимать брови?!…

Подумав про косметолога. Маша почувствовала себя свиньей. Учеловека проблемы, пусть даже у такого… своеобразного, как Лида, а она, Маша,нисколько ей не сочувствует.

Снова легкое шевеление, шелест веток, и все смолкло. Машабросилась вперед по дорожке, чтобы успеть отбежать как можно дальше. Не былоникакого поворота, за который можно было бы забежать, и шалаша не было, иохотничьей сторожки. Сейчас человек, который за кустами угрожал красавице Лиде,выйдет на дорожку и увидит Машу, и поймет, что она подслушивала. Почему-товспомнился ей телефонный звонок, и гадкий голос, который угрожал ее детям, иеще то страшное, что случилось с ней ночью перед самым отлетом в Киев.

Налетел ветер и зашумел высоко-высоко. На дорожке позади неераздалось отчетливое цоканье, как будто шедший следом был подкован лошадинымиподковами. Маша заметалась.

Прятаться по-прежнему оказалось решительно негде, и ей бы непрятаться вовсе, но она уже металась, и нужно было как-то завершить этиметания. Маша сиганула на траву, чуть не упала, увязнув каблуками в земле,побежала и юркнула за сосну. Нельзя сказать, что это было надежное убежище, новсе лучше, чем никакое.

Цоканье приближалось. Маша поглубже задвинулась за сосну, нообнаружила, что спина и зад оказались вне укрытия. Тогда она дернулась вперед,но тут из-за сосны вылезла грудь. Пока она втягивала то грудь, то живот, тозад, на дорожке показался молодой человек, совершенно беззаботный.

Маша его не знала.

На нем были светлые джинсы, коротенькая маечка, открывающаясовершенный загорелый живот с совершенным мужественным пупком, в которомблестело что-то, как бриллиантовая звезда, а на плечи был накинут уютныйсвитер. На его щеку падали длинные, высветленные на концах пряди, и онвскидывал головой, сметая их с лица, и делал это весьма элегантно, хотя его никтоне видел. Кажется, он даже насвистывал.

Кого— то он ей напоминал, но Маше из-за сосны было неразглядеть. Он жизнерадостно цокал ботинками, вскидывал голову, как будтогарцевал по дорожке, и все уже почти обошлось, но тут вдруг в кармане Машиногопиджака грянул марш мобильный телефон.

О боже!…

В дачной лесной тишине марш грянул так, словно под соснойвнезапно ударил симфонический оркестр.

Молодой человек вскинул голову и глянул в Машину сторону.Сосна могла служить укрытием, пока незнакомец не знал, что она там. Как толькоон услышал марш, сосна укрытием быть перестала.

Маша яростно выхватила из кармана мобильный, так чтовывернулась подкладка, улыбнулась судорожной улыбкой в сторону молодогочеловека, который вытаращил на нее глаза, открыла крышечку и сказала:

— Але!

Щекам и шее было так жарко, что от этого жара трудно сталодышать.

— Маш, ты куда пропала?

Это Родионов обеспокоился ее долгим отсутствием.

Она выбралась из-за сосны, поправила туфлю, как будто толькодля этого — для того, чтобы поправить ее, — она за сосной и пряталась, и пошлапо траве к дорожке. Молодой человек рассматривал ее с живейшим интересом.

— Маша!! Маш, ты меня не слышишь?!

— А?

— Бэ!

— Я вас слышу, Дмитрий Андреевич.

— Ты где?

— Я… гуляю.

— Чего ты делаешь? — поразился Родионов.

Маша уже почти дошла до молодого человека и остановилась. Они не думал уходить.

— Дмитрий Андреевич, я сейчас приду.

— Да уж, пожалуйста, — пробормотал Родионов. — Мне нужны моикнижки. У нас есть с собой? Але, Маш!

— Да, да, есть, я принесу. Сейчас.

И нажала «отбой». И сказала со всем легкомыслием, на котороетолько была способна в данную минуту:

— Здравствуйте.

— Доброго дня, пани. Дуже радый вас бачыти. Заблукали?