страшно — ведь если ты в контексте, неотличим от него, слился с его стенами, то тебе нечего бояться; но как только он рушится, ты остаёшься один посреди полигона свободного волеизъявления, что не может не внушать ужас. Каменный пакт, железный пакт, литой пакт, легкосплавный и тугоподдающийся пакт летел обломками самолёта, разорванного зенитной артиллерией.

Весь этот нежелательный багаж он пытался оставить в ночном лесу, но тот неизменно находился через стол досадных напоминаний, и лишь угловато поднявшееся, скрюченное утро, которое бледными пальцами проредило глаза Чёрного Пса, смогло дать тому первое облегчение — смутное, рвотное. Только к вечеру это чувство вошло в достаточную силу, чтобы Шишкарь смог внутренне дать себе разрешение вернуться на Точку. До этого момента он скитался по лесу, стараясь не вспоминать драку, из которой он чудом вырвался без повреждений, угрозы фермерских псов, как они бежали за ним столь тягостно долго, что он успел устать от этого ощущения. Однако образы непослушно проникали в его сознание, его мышление становилось всё более фрагментарным и

Мысли уводили его в

События прошлого и дня и ночи, когда

Он весь находился

в

Перебежках от одного тайного укрытия к другому,

Пробуждениях от фантомных шумов, фантомных присутствий сквозь дождь,

Бывший

Бегущим,

Ложащимся,

Прислушивающимся,

Сползающим в мучительный нежелательный сон, дёргано, рычажно просыпаясь от ужаса, от сумрачных подозрений и всё тех же фантомов.

Двигаясь всё более истощенно,

Лишённым каких-либо мыслей,

Возвращённым в состояние полного небытия, в котором пребывал до рождения.

Снова ложась, возвращаясь

В бегство с поля

В злобно-храбрые глаза оппонентов

В Кровь

В их рваное, полотняное дыхание за спиной

В их гневные крики вслед

В потерю своих подельников

В болезненное продирание сквозь кусты

В стон преследователя, упавшего в яму, до этого сокрытую травами

В его травму, а возможно и увечье

В тело самого Шишкаря, прыжком исчезавшее в халатах дождя только затем, чтобы снова появится из них в очередной укромной ложбине.

Снова Чёрному Псу приходилось выныривать из этой мозаики отельных событий в тягучие, резиновые мысли (Тёмно-синий подводный шум). Кружимую неведомыми ветрами фразу в его голове на минуту затмил вопрос: «Зачем всё это было нужно?»— который он невольно захотел обратить к небесам, но, подняв голову, увидел лишь поля шляпы — точно так же, как всю жизнь он видел только свою внешность. Ирония этого момента была столь велика, что Шишкарь невольно усмехнулся. Головной убор избавил его от внешнего мира, окончательно заточив в непроницаемый саркофаг самонаблюдения.

Тут Шишкарь осознал, что уже испытывает терпение повествования и, глубоко вздохнув, двинулся к своему безрадостному пункту назначения. Но даже теперь он, скорее, прогуливался, а не целенаправленно шёл к Точке, допуская себе довольно обширные петли и остановки на пути.

В начинавшихся сумерках Лес окружил пса игольчатой зябкостью — он ещё сохранил влажную кольчугу, подаренную дождём. Пёс словно шёл по пустому дому, в котором мог делать всё, что заблагорассудится. Он рассматривал кочки, ямы, кустики мелких растений как не принадлежавшие ему вещи, которые были подготовлены к долгому отсутствию хозяина (Невидимые простыни накрывали утварь).

Неожиданно для себя он ворвался в пространство Точки — оно сузилось, обозначая место для театральной сцены, в которой актёры должны искать автора. Все эти слова родились из нескольких бросков костей, которые были сделаны над зазвучавшей единократно тягуще-звенящей струной леса — этот звук, звук самой томительной жизни, слышали все, но лишь немногие поняли его природу.

Посредине у покрышки Шишкарь увидел Жлоба. Старый пёс вытекающим вниманием омывал тяжело лежащее перед ним тело. С трудом в нём можно было узнать Плевка. Кроме них на Точке никого не наблюдалось.

Шишкарь застыл в прослушивании трескучего внимания, переливавшегося из глаз Старого Пса в жуткую рану на боку лежавшего. Заражение чувствовалось на расстоянии, оно передавалось сквозь зрительный контакт.

— «Что с ним случилось, как он погиб? Ещё ведь вчера был живой!»-

Несмотря на растрескивающийся, патогенный интерес к открывшемуся зрелищу, прагматические резисторы сообщали, что лезть в ситуацию бессмысленно.

Вместо этого Шишкарь спросил:

— «А где Мочегон?»-

Жлоб некоторое время молчал, а затем ответил автоматически, аппаратно:

— «Не видиссь? Под кустом — отдахаессь»— (Дребезжащий сенильный звонок).

И действительно, глазам Шишкаря открылась новая деталь на гобелене происходящего. Под кустом папоротника (который является в этом повествовании чуть ли не самым упоминаемым растением) появился силуэт лежащего Мочегона. Его морда выражала благодушие насытившегося, но по ней пробегали спазмы той агрессии, которая борется сама с собой, стараясь превратиться из внутренней во внешнюю.

Шишкарь почувствовал неприятное ощущение в желудке.

— «Вот так вот… а я думал ты уже всё»— так поприветствовал Шишкаря Белый Пёс.

— «Ещё не время для меня, Мочегон, убывать»-

— «Уёбывать ха-ха»-

Желудок заболел ещё сильнее — Белый Пёс ведь во многом был виновен в сложившейся ситуации, но при этом совсем не тяготился этим бременем. Многочисленные реверберации и давящее окружение всё сильнее раскачивали башню прагматизма.

— «Слушай, я так погряз в этой ситуации, что нервничаю»-

— «Не нервничай, блядь»-

Незаметно наступила ночь, и она была единственным, что ещё объединяло псов.

— «Пиздец, я не знаю, что делать, я прощёлкал…»— Шишкарь сказал вслух то, что следовало бы лишь подумать, но ощущаемое им чувство приобрело слишком большие размеры и неправильные формы, чтобы уместиться внутри Чёрного Пса. Избыточная противоречивость всегда находит свой выход.

— «Ты про что?»-

— «Да… я про эту всю хуйню, я просто не знаю, что дальше, понимаешь?»— Шишкарю начало казаться, что впервые он может найти в Мочегоне внимательного собеседника и ему наконец удастся выговориться.

— «В смысле, что дальше?»-

— «Ну, как мы будем дальше… и как Хренус»-

— «А, да мне поебать, как вы дальше будете, а эту суку я ёбну, как только увижу»— Шишкарь ошибался в своих догадках.

— «Ты что не понимаешь, что мы здесь не протянем без него?»-

— «Да ты ёбнулся что ли? Да он никто, блядь, пустое место, хуй в стакане, будто я без него не жил до этого?!»-

— «Ты ведь ничего не понимаешь, здесь творится что-то такое. Чего до этого никогда не было ни с кем из нас…»-

— «Да ты, блядь, знаешь, в каких я замесах бывал? Что ты пиздишь?! Своего, блядь, ёбаря прикрываешь?»-

— «Какого ёбаря? Ты не охуевай, Мочегон»-

— «Не Охуевай… ха, блядь… Штрюннаторок!»— Мочегон прострелил собеседника внезапным шизофазическим залпом.

— «Тут я должен ещё пару вещей сказать»— никто иной как Казанова появился из кустов пресловутого папоротника сквозь влагу грёз и туманы ясности.

— «Запеканыч, ты-то куда?»— удивился Мочегон.

— «Некоторые дела лишили меня возможности раннего появления»— Казанова говорил без привычной улыбки, металлически-гофрированно.

— «Ну и, блядь, что ты