— «Я ещё не до конца решил для себя этот вопрос… но я посчитал, что моё присутствие здесь необходимо в данный момент. Я не очень уверен, что каждый из нас понимает, что следует сейчас делать. Включая Хренуса»-

— «Вот-вот, о чём я и говорил»— странно-радостно взвизгнул Шишкарь.

— «Этот мудак всё прекрасно понимает»— категорично ответил Мочегон.

Казанова строго посмотрел на всех псов, присутствовавших на точке. Включая мёртвого.

— «Мы тут имеем дело с поэтом и безумцем»— сказал он — «Остерегайтесь подражаний»-

Помолчав, он продолжил:

— «В своих путешествиях я встречал много разных персонажей и признаюсь, что их суть, то, что подлинно движет внешним действием, я понимал уже много позднее, а в те моменты я руководствовался только догадками моего не слишком изощренного разума. Что и стоило мне многих проблем и неудач. Однако я могу точно сказать, что тот, кому открывается некий экзистенциальный долг, тот, кто внезапно осознаёт рельсы, в которых он застрял омертвевшими лапами, представляет для меня особый интерес в силу своей непредсказуемости. Там»— Казанова указал лишайной лапой в сторону чащи — «Сейчас открыт наш конец, вы вполне можете заглянуть в эту пропасть, а вся природа подготовилась к развязке»-

— «Ты это про Хренуса?»— спросил Шишкарь.

И тут же за спиной Казановы он увидел того, о ком так много думали псы нынешним утром.

«Проигравший… проигравший ту битву, в которой конские тела клубятся, сливаясь с орудийными разрывами опытов, и из этого хаоса первородной ярости рассыпаются тела мёртвых, искалеченных ожиданий (Мрачные фотографии разбомблённых колонн). Да, Лола, как ты была права, сказав про меня: «Хренус, ты жалок». Тогда мне было неприятно, но теперь я могу, по справедливости, оценить справедливый, пусть и горький вес этих слов. Ведь нельзя иначе описать того, чью жизнь ПИШУТ, кто ею не владеет, кто является рабом императива, в своих собственных авантюрах перманентно терпящий неудачи.

Никакой самости, никакого волеизъявления. За чужими успехами можно наблюдать через подзорную трубу, сквозь освещённые окна. Поражения приходится глушить глубинными бомбами в камере себя. Камере метаморфоз несуразности.

Как отчаянно я пытался вывернуть наизнанку свою шкуру, словно пытаясь обмануть немыслимого лешего, водившего меня порочными кругами боли. И как неизменно выходил в одну и ту же пустыню отчаяния и бессилия, знакомую до иронической улыбки.

Но теперь я пустынник, я живу в пустыне. Её иссушающие ветра наконец добрались до городов моей души. Я познакомился с ней, принял её приглашение на обед в глубинах песков. C меня сорвали камуфляж; тусклый учитель надиктовал свою волю, которую я прилежно записываю действием по полотну дней.

Вот я прочитываю написанное,

Вот я свидетельствую о своём усердии.

Теперь мне всё равно.

И это единственное подлинное изменение моей жизни, единственное её обновление».

Хренус выглядел жутко нагим, словно с него по-змеиному слезла кожа. Во всей стати его изменившегося, потустороннего тела вырисовывалась дымная угроза, хищно простиравшаяся по ставшим ещё более очерченными рёбрам. С чёрной губы отвисшей коллажной улыбки свисала слюна. Теперь он двигался, как незнакомец, скользнувший призраком в комнату.

Анемичные глаза отягчают голову Хренуса. Их вес изнурителен.

Его морда есть маска той застывшей жестокости, которая раньше читалась только во время расправы. Теперь же расправа стала бесконечно продолжающейся тенденцией жизни.

Вся эта совокупность явлений двигалась будто бы в подражание Фигуре — противоестественно-плавно со скрытой тлетворной угрозой. Теперь он приобрёл тот паранормальный груз, который нёс на себе Чернобурый Лис — мешок с куском ночного неба, где так маняще и с отвращением светят звёзды.

— «Хренусь…»— ахнул Жлоб.

— «Ааа, блядь, вот так вот, вспомнишь говно — вот и оно!»— хищно среагировал Мочегон.

Хренус повернул голову в сторону; было видно, как в его глазах пляшет странная насмешка.

Шишкарь в растерянности посмотрел назад, на остальных псов — Мочегон бы зол, Жлоб смотрел расфокусированными скорбью глазами. Один Казанова, как будто вспомнив некую шутку, усмехался своими щербатыми губами. Теперь в пространстве Точки раскрывалась бестолковая пауза. Все ждали от Хренуса простой реплики, извинений, обвинений, чего угодно, но не молчаливой иронии.

Серый Пёс продолжал смотреть в сторону.

— «Сука, блядь, ещё в молчанку играешь?!»-

Хренус пошёл вдоль псов переваливающейся походкой балаганного бродяги. Этот променад в контексте грозовой ситуации и присутствии немыслимой насмешки, фонтанировавшей в глазах Серого Пса, был таким нелепым, что Казанова не смог удержаться от смеха.

Серый Пёс остановился напротив трупа и сказал невыразительным голосом:

— «Что для вас жизнь?»-

— «Да что ты пиздишь, блядь? Где смысл?!»— залаял Мочегон.

— «А что для тебя смысл?»-

— «Сумасесси…Сумасесси…»— лепетал ошарашенный потерей и речами Хренуса Жлоб.

— «Совсем ёбнулся?!»— глаза Мочегона потускнели от налившейся в них крови.

Хренус впервые посмотрел на него:

— «Я много дней следил и море мне открыло»-

— «Заткнись, уебан!»— в голосе Мочегона раскрывался нож. Но Хренус слышал всё вокруг сквозь затуманенные зеркала. Его разум блуждал далеко, а голос звучал подобно капельному туману.

— «Как волн безумный хлев на скалы щерит пасть»-

Шишкарь бросился между Белым и Серым Псами.

— «Подожди, Мочегон, подожди»— заслонял он собой Хренуса, отчаянно пытаясь разглядеть в нём хотя бы какое-то указание на наличие рассудка.

— «Мне не сказал никто, что океаньи рыла

— «Уебу суку!»-

Мочегон с лаем ярости прыгнул к Хренусу, но Шишкарь так же проворно бросился наперерез. Псы сцепились и покатились в небольшую ложбину, где тут же завязался невыносимо злобный бой.

Взгляд Хренуса автоматически прочертил следящее движение без подлинного внимания:

— «К Марииным стопам должны покорно пасть»-

Казанова по-следовательски внимательно посмотрел в морду Хренусу:

— «А в какую Африку сбежишь ты?»-

— «Для меня нет Африки»-

После этих слов, прозвучавших как выстрел в катакомбах, вокруг Точки проступили многочисленные силуэты псов серого цвета. Но эта серость была непохожа на цвет Хренуса, цвет призрака шанса — то был оттенок безликой дорожной пыли. Один был неотличим от другого, но при этом они не образовывали единства, стоя порознь и имея разные серийные номера, каждый создавая свою собственную инстанцию невзрачности. Хренус, казалось, ожидал этого, или, по крайней мере, был не в том состоянии, чтобы удивляться в то время, как другие псы остолбенели от удивления.

— «Здра̀с’твуйте, пйсы!»— проговорил приветствие один из пришедших. Звучавший голос можно было бы сравнить с лежалым куском мяса, который посерел и стал источать неприятный запах — тусклый, квёлый, погасший. Чувствовалось, что за этим голосом стоит усталость от жизни и загнанность в кривобокие колёса высохших до бумажного хруста комнат.

Почему именно этот пёс говорил за всех, было совершенно непонятно. Он, составляя со всеми остальными однородный раствор пылецветных шкур, имел такие черты морды и туловища, которые совершенно