меловая луна в окружении сахара звёзд. Хренус шумно харкнул вверх, в её сторону.

— «Это моя пощёчина Луне. Для чего она вообще нужна, если она ни к чему так и не удосужилась заиметь отношения?!»— громко сказал он серым псам.

И тут Хренусу в шею вцепилась странная бравада:

— «Давно пора было разобраться с этим свинарником! Вперёд, а не назад, сделаем всё наоборот! Организуем общество дегенератов, ацефалов, общество бесформенного, беспардонного, безнравственного. А до этого выдумаем мораль бродячих псов: выпустим манифесты, протесты, памфлеты, журналы — вот моё скромное предложение — а всё остальное только литература! Как Армия пыли!

Нет! Мы — не армия пыли, мы — цветы в пыли, мы — прекрасные розы, что растут в самых трогательных садах мира, того мира, что застрял внутри нас, мы — армия роз. Я засыплю могилы наших врагов всеми полевыми цветами, как витражи. Это будет цветочная смерть — самая трогательная. Я мог бы плакать, если бы увидел её, это бы разгрузило меня и вас всех»-

Псы уже не слышали его, они продолжали течь гусеницами танков по обочинам раскисшей тропинки — там травы пели им свежие или несколько пожухлые песни.

Хренус устал распинаться и снова с неожиданной яростью вслушался в лес.

В центре всех собачьих жизней, как и говорил Казанова, открыли ящик завершения. Его дыхание, хлопающими звуками расходилось вокруг, пульсируя под земляным покровом, как серые сосуды — кое-где они выходили на поверхность разрушенных запястий опушек, и там, в сонме частиц настроений, могли собираться только проклятые.

Вдруг бежевая дымка возникла среди деревьев. Со стремительно заливаемого белёсым раствором неба полетел крап — это были совсем маленькие, мягкие снежинки, которые деликатно ложились на псов. Что-то от возвращения в детство и в сны было в этой погоде — она сдвигала время, раскрывала тротуары текущих дней, позволяя увидеть всю слоистую структуру наших жизней. Нельзя сказать, что на всех псов эта смена погоды повлияла именно так, но, несомненно, она ни для кого не прошла незамеченной, даже для безликой стаи Хренуса.

Серый Пёс остановился, смотря на летевшие ему в морду частицы — воспоминания о похоронах, скитаниях его духа¸ о трогательных моментах, когда жестокие лезвия разбойничьего характера пропускали стыдливую щенячью открытку с изображением обрывков жизней — ведь тогда снег шёл так же, как и сейчас.

«Я уже прошёл бой взаперти. Комната полна разлагающихся трупов — пулевые отверстия в стенах, запёкшиеся багровые лужи, кусок нижней челюсти лежит в осколках вазы; по застеклённым зрачкам ползают мухи, требуха из разверстого брюха смешивается с гильзами. Никто из противоборствующих не выжил. Теперь в этой комнате капает душа, теперь в этой комнате вследствие контузий возникают призрачные образы прошлых лет:

… Хренус… мы назовём тебя Хренус… ты такой глупый …да, ты будешь Хренус теперь… неуклюжий юмор старого пса рядом с контейнером. Морда Лолы источает свечение псов Серебряного Леса… он попадает в место, где персоной нон-грата становятся вонь, голод, мрак… Теперь он вхож в среду помоечных товарищей. Он доходит до коробки, еще незанятой, и ложится туда».

Тут Серый Пёс на секунду оцепенел и тут же заорал, обратив на себя десятки глаз:

— «Стойте, стойте!»— он обвел выпученными глазами штабели деревьев — «Я… я хочу почитать вам стихи… я только что получил их, они только что возникли, я хочу вам их почитать»— Хренус говорил пересохше-возбуждённо, периодически истерично вздёргивая тон:

— «Вот…вот…

Услышьте, каждый,

Кто устал

Мышцей сердечной

Двигать камни

Замкнутых дней!

На изнаночной улице

Холодного района

Мы слышим банальности

Снова

И

Снова:

Поэт идёт, Поэт хранит

Поэт о розе говорит

Вот только роза та

Она больна

Её другие

Выпили

До дна

Теперь

Бинтом поэзии перевязываюсь

Поднимаюсь

Примеряюсь

Бросаюсь

С отчаянным

Яростным

норовом

Эй, Мысли!

Вы запоздали!

У вас узнаваемый вкус!

Я хватал вас за грязные руки!

Я выбросил вас в окно!

Последним письмо пришло мёртвое тело

Заголовок:

Судорогой рухнул светящийся нерв!

Я бегу извилистым каналом текста,

Спотыкаясь на ходу о слова

О, эти слова легче воздуха:

Бесполезны, бессмысленны, пагубны — факт!

О, эти слова мягче грома

Как изнутри прогнивший гранат!

Я стал персонажем

Врос в строку,

Укрылся словами

И завершил главу

И вот наступили они:

Мои падающие дни!

Ловите их!

Ловите их!

Ловите!

Ах, если бы только кто-то лишь смог!

Впрочем,

Это только лишь если бы…»-

Обрушилась пауза. Серый Пёс стоял, ожидая реакции. Но вокруг был слышен только топот и равномерное дыхание. Он оглянулся и осекся, вспомнив, что его отгружают когорты стагнационного ротора — безмолвные бригады. Его стихи — сбивчивые и провокационные — не произвели на них никакого впечатления. Они плелись, движимые чужой волей, какой бы противоречивой она ни была. При более пристальном взгляде становилось понятно, что своей безликостью они точно повторяют псов Серебряного Леса, лишь с отсутствующим свечением — выключенные серые плафоны. Это было очередной насмешкой над чувством, глумливым напоминанием о недостижимом.

И тут Хренус увидел, осознал, что снова оказался на поле. Каждый раз, раскрывая внутри себя взрывные почки событий, оно менялось, адаптируя свои защитные одежды к обстоятельствам. Теперь оно из-за своей белизны казалось абсолютно пустым, как незакрашенные места на картине — огромные постельные пространства, забытьё морозного сна, оставленные дома, смятение, тянущееся сквозь линии электропередач. По глазным яблокам пса кружились узоры стекольчатых простейших. Он склонил голову в немом жесте принятия могущества этой огромной сонной страны.

Только это поле отделяло пса от цели, определённой демиургом — в первый раз он преодолеет его, подписав этим пересечением пакт об исполнении обязательств, рекламацию подчинения. Но Хренус решил подарить самому себе финальный сувенир — роскошь повременить с исполнением, несколько минут посвятив Прослушиванию.

В воздухе над полем царил такой же жуткий немой вой, какой звучал в день смерти Блеска.

ЖЛОБ

Коричневый Пёс тяжело переставлял лапы. Ему казалось, что вся изобразительность и краска ситуации ушли на Хренуса, оставив ему лишь разочарование пустой страницы. Честно говоря, он даже и не знал, зачем он переставляет лапы, это движение было движением ради движения. И то, как он себя чувствовал, тоже было чувством ради чувств, ещё менее важным, чем переставление лап:

Раз-Два

Два-Три

И снова:

Раз-Два

Два-Три

Так он брёл среди тех самых зыблемых овсов, которые так романтично звучали в начале; теперь же для него, покинутого, ненужного актёра это было просто быльё. Жлобу всегда была чужда поэзия: тому, кто мог связать в одном предложении слова «любовь» и «сердце», он автоматически давал титул художника, и сейчас ему казалось, что, действительно, поэзия и литература ничто иное, как кусок старых обоев, которые