пишущие много иных животных?

Горг. Да.

Сокр. А не будь другого портретиста, кроме Зевксиса, твой ответ был бы хорош.

Горг. Как не хорош!

Сокр. Ну так скажи и о риторике: одна ли только риторика, по твоему мнению, производит убеждение или и другие искусства? Я разумею следующее: кто учит чему-нибудь, убеждает ли в том, чему учит, или нет?

Горг. Как же нет, Сократ? Всего более убеждает.

Сокр. Обратимся опять к тем самым искусствам, о которых сейчас говорили. Арифметика или арифметист не учит ли нас всему тому, что касается чисел?

Горг. Конечно учит.

Сокр. Стало быть, и убеждает?

Горг. Да.

Сокр. Следовательно, и арифметика – мастерица убеждать?

Горг. Явно.

Сокр. Посему, когда спрашивают нас, какие ее убеждения и в чем, мы, конечно, отвечаем: во всем том, что преподается относительно чета и нечета. Подобным образом можем показать, что и все прочие недавно упомянутые искусства производят убеждение именно такое-то и в том-то.

Горг. Да.

Сокр. Значит, не одна риторика мастерица убеждать.

Горг. Правда.

Сокр. Если же не одна она производит это дело, но и другие, то, как спрашивали о живописце, мы теперь по справедливости можем спросить своего собеседника, по отношению к какому убеждению и в чем риторика есть искусство. Или тебе не кажется, что мы имеем право предложить этот новый вопрос?

Горг. Кажется.

Сокр. Отвечай же, Горгиас, когда уже и тебе самому так кажется.

Горг. Я говорю об убеждении, Сократ, которое, как недавно мной сказано, производится в судах и других народных собраниях, – об убеждении в том, что справедливо и несправедливо.

Сокр. Я таки и догадывался, Горгиас, что это именно разумеешь ты убеждение и в этом отношении. Но не удивляйся, если и немного после я буду спрашивать тебя о подобных вещах. Дело-то, кажется, очевидно; а я спрашиваю – и спрашиваю, как уже сказал, не для тебя, а для того, чтобы наша беседа шла к концу последовательно, чтобы мы, догадываясь, не привыкали перехватывать речь друг у друга и чтобы ты, согласно со своею целью, доводил свои положения до последних заключений, как сам хочешь.

Горг. Да и хорошо, кажется, делаешь, Сократ.

Сокр. Давай же рассмотрим следующее: допускаешь ли ты слово узнать?

Горг. Допускаю.

Сокр. Ну а поверить?

Горг. И это.

Сокр. Но тожественными ли тебе кажутся слова узнать и поверить – знание и вера – или различными?

Горг. Я-то думаю, Сократ, что они различны.

Сокр. И хорошо думаешь – узнаешь это вот из чего. Если бы кто спросил тебя: «Бывает ли, Горгиас, вера истинная и ложная?», ты, как мне кажется, отвечал бы положительно.

Горг. Да.

Сокр. Ну а знание – бывает ли ложное и истинное?

Горг. Отнюдь нет.

Сокр. Стало быть, явно, что они не тожественны.

Горг. Правда.

Сокр. Но убежденными бывают одни – именно-таки знающие, а другие верующие.

Горг. Так.

Сокр. Что ж, хочешь ли, постановим два рода убеждения: один, который дает веру без знания, а другой – знание?

Горг. И очень.

Сокр. Так, если риторика и в судах, и в других народных собраниях производит убеждение в отношении к справедливому и несправедливому, то то ли это убеждение, из которого рождается вера без знания, или то, из которого проистекает знание?

Горг. Уж явно, Сократ, что то, из которого – вера.

Сокр. Стало быть, риторика, как видно, мастерица производить убеждение веровательное338, а не учительное касательно того, что справедливо и несправедливо.

Горг. Да.

Сокр. Следовательно, ритор есть не учитель судебных мест и других народных собраний относительно справедливого и несправедливого, а только уверятель. Да ведь и невозможно такую многолюдную толпу научить столь великим предметам в короткое время.

Горг. Конечно невозможно.

Сокр. Пусть так. Посмотрим, что-то мы скажем наконец о риторике. Ведь я и сам таки не в состоянии понять, что говорю. Когда в городе открыто собрание для избрания либо врачей339, либо кораблестроителей, либо какого другого рабочего народа, тогда-то знаток риторики – не правда ли? – не будет советовать. Явно ведь, что при каждом таком избрании избирателем должен быть человек самый опытный в искусствах. Да и в том случае, когда рассуждается о постройке стен либо об отделке пристаней и гаваней, не он будет советовать, а архитекторы. Равным образом, когда бывает совещание об избрании начальников, либо о вооружении против неприятеля, либо о занятии областей, советуют военачальники, а риторы – нет. Или как говоришь ты об этом, Горгиас? Ведь если ты называешь себя ритором и берешься сделать других риторами, то прилично спросить тебя о предмете твоего искусства. Думай так, что в эту минуту я забочусь именно о твоей пользе. Может быть, между присутствующими здесь кто-нибудь, желая сделаться твоим учеником… впрочем, замечаю, что некоторые – даже почти все, только, вероятно, стыдятся – а спросили бы тебя. Итак, принимая мои вопросы, представляй, что они предлагаются и этими людьми: что выиграем мы, Горгиас, если станем слушать тебя? О чем будем в состоянии советовать городу? Только ли о справедливом и несправедливом или и о том, о чем сейчас говорил Сократ? Постарайся же отвечать им.

Горг. Да, постараюсь, Сократ, ясно открыть тебе всю силу риторики. Ты сам прекрасно привел меня к этому. Ведь тебе должно быть известно, что эти гавани, эти стены афинские и пристани сооружены по совету Фемистокла, другие же – по совету Перикла, а не художников.

Сокр. О Фемистокле так говорят, Горгиас; а что касается до Перикла, то я сам слышал, как он советовал нам построить поперечную стену340.

Горг. Вот, видишь ли, когда бывают избрания-то, о которых говоришь ты, – советниками, победоносно защищающими свои мнения, являются риторы.

Сокр. Удивляясь именно этому, Горгиас, я давно спрашиваю, в чем состоит сила риторики. Поражая меня своим величием, она представляется мне делом какого-то гения.

Горг. А если бы ты, Сократ, еще все то знал, то есть что она владеет всеми могуществами… Но я скажу тебе одно великое доказательство. Много раз случалось мне с братом и другими врачами приходить к такому больному, который либо не хотел принимать лекарства, либо не позволял врачу подвергнуть себя операции и прижиганию341. Врач не в силах был убедить его, а я убеждал – и не иным искусством, как риторикой. Говорю тебе, что если бы и в какой угодно город пришли знаток риторики и врач и должны были в общественном месте либо в каком ином собрании состязаться посредством речей о том, кого из них следует избрать – ритора или врача, – врач показался бы человеком ничтожным, и избран был бы, если бы захотел, владеющий силою слова. Пусть бы он равномерно вступил в борьбу и с другим каким бы то ни было художником – ритор более, чем кто иной, убедил бы избрать себя, ибо нет предмета, о котором искусный в риторике не мог бы говорить пред толпою народа убедительнее всякого другого художника. Такова-то и так-то велика сила этого искусства. Впрочем, риторикой надобно пользоваться, как и всяким иным способом состязания. Ведь прочие способы известный человек должен употреблять против всех людей не для того, что он умеет биться на кулаках, искусен во всех родах борьбы и может сражаться оружием, так что превосходит друзей и врагов. Это не дает ему права бить, колоть и убивать ближних. Притом, клянусь Зевсом, если кто, посещая палестру, выйдет крепок телом и, сделавшись кулачным бойцом, начнет потом бить отца, мать или другого кого из домашних и друзей, то за это не должно ненавидеть и изгонять из города гимнастиков и людей, научающих сражаться оружием; потому что учителя преподали ученику свое искусство для справедливого пользования им против врагов и обидчиков, для защищения себя – не для нападения, а он, наоборот, пользуется своего силою и искусством несправедливо. Итак, не учители худы, и искусство поэтому не есть ни причина зла, ни нечто злое; худы, думаю, несправедливо пользующиеся искусством. То же должно сказать и о риторике. Ритор, конечно, силен против всех и может сильно говорить о всем, так что весьма скоро убедит толпу в чем бы ни захотел;