рек в Бельгии и Эльзасе… а наш генеральный штаб опасается, как бы эта операция не вызвала германских контрмер на нашем фронте до того, как у нас будет возможность ответить… Собственно, на этом Даладье и споткнулся. Понимаете, в чем дело: Тиссен[468], рейнский стальной магнат, у которого заводы были отобраны в пользу Геринга, перешел на нашу сторону. Вы знаете, что он близок с Виснером… Они вместе вели дела еще до четырнадцатого года… тогда этот крупный заводчик был связан с Берлинским учетным банком… Но вы еще слишком молоды, чтоб это знать! Словом, именно через Виснера мы в конце августа получили сведения о подлинных настроениях Тиссена… Монзи было передано письмо… Тиссен, нашедший приют во Франции, убедил Рейно, что немецкая промышленность задохнется без шведского железа… Гитлер не сможет продолжать войну. Вы знаете, что в Швеции главные залежи железной руды — на севере; для вывоза ее существует только один путь — Балтийское море, большую часть года закрытое льдами… Руда должна идти через норвежский порт Нарвик, свободный от льдов круглый год благодаря теплым течениям. Значит, надо нажать на Норвегию… Это мысль не новая, с самого начала войны повсюду дебатируется вопрос, как поступить — помешать ли вывозу руды или же перехватить ее на море. Во время финской войны мы склонялись к непосредственному вмешательству, но после ее неудачного исхода Гамелен высказался за то, чтобы спровоцировать Германию на выступление, которое дало бы нам возможность вмешаться. Он думает, что нажим англичан на Норвегию, будь он более очевиден, более демонстративен, мог бы толкнуть Гитлера на такой необдуманный шаг… Видите ли, Рейно совершенно явно хочет отделаться от Гамелена, которого считает ставленником Даладье… Но здесь, кажется, все единодушны: Гамелен думает, что норвежская операция выгодна в стратегическом отношении, ибо тогда силы Германии будут раздроблены, но он все же остается при своем прежнем убеждении, что ворота в Германию — Дунай… Рейно же думает, что решающее значение имеет сырье. Должен сказать, что я лично придерживаюсь старого правила: демонстрировать свои силы, даже если не собираешься их применять, — и, значит, в данном случае я тоже на их стороне. Не надо забывать, что Италия — постоянная угроза для нас. Рейно, правда, попытался отвратить удар дипломатическим маневром, вернув в кабинет Монзи по совету Даладье, а по совету Манделя он собирается взять к себе в помощники Бодуэна[469], который недавно высказался в своей статье за переговоры с Германией. Но князь Р. передал Виснеру слова Чиано, грубая откровенность которых наводит на размышления: «Я знаю моего тестя, он не будет с вами воевать, пока у вас есть шансы на победу». Что вы на это скажете? Если мы заговорим с Норвегией в полный голос, то, пожалуй, Италия да и другие нейтральные страны усомнятся в чересчур распространенной легенде о германской инициативе.

Ватрен слушал эту речь, звучавшую так, словно министр старался оправдать в его глазах политику правительства и свое участие в ней. Но не странный характер этого отчета поразил Ватрена, а явно выраженное желание, правда, высказанное как бы от лица генерального штаба, но все-таки не только от него… чтобы возникли новые очаги войны. Уже десять дней, как бакинский проект отошел на задний план, а Бельгия уступила место Норвегии… но неужели же этот государственный деятель не понимает, что говорит? Ведь только что он сам спрашивал Ватрена, не оскорблено ли его чувство патриотизма, когда говорят об англо-французских поджигателях войны…

Ватрена огорчало до глубины души не то, что это говорят. А то, что так оно и есть. Он смотрел на министра, на этого умного человека, на бывшего сподвижника Клемансо, который в душе осуждал политику Мюнхена и ждал, чтобы пришло его время, — такое время, когда Франция покажет себя, — ведь этого человека он, Ватрен, всегда считал настоящим патриотом. Конечно, Франция прежде всего… но Ватрен думал, что сейчас творятся такие дела, от которых может потускнеть ее светлый образ. Где-то собираются заправилы и решают за нас: Рейно, Дарлан, Гамелен, Чемберлен, Черчилль… Простой шахматный расчет: кем пойти — бельгийским конем или норвежским слоном? Чисто теоретические выкладки, и вдруг… Но это и есть война. Можно ли действовать иначе? Может быть, я просто глуп? Ватрен задавал себе вопрос: не правильнее ли будет усомниться в себе самом, в своих собственных суждениях о таких сложных делах, а не в своем собеседнике? Столько лет они были в самых дружеских отношениях, правда, министр усвоил несколько покровительственный тон, но все же у них были самые дружеские отношения, откровенность в разговорах. В трудные минуты министр всегда с ним советовался…

— Могу я просить вас быть свидетелем у меня на свадьбе, господин министр? — неожиданно для себя самого спросил он неуверенным голосом. Для этого он пришел и вот теперь сказал то, что хотел. Почему же ему вдруг стало так противно?

— Ну, конечно, дорогой друг! — ответил министр. — А в какой мэрии это произойдет? В Уазе или в Париже, в вашем квартале? Мне было бы гораздо удобнее в Париже… при теперешних событиях.

Он подумал: пятнадцатое апреля… Какой это день? Понедельник… Сегодня двадцать седьмое, у нас среда… так, и понедельник через две недели… Что-то с нами будет через две недели!

IX

— Как мы низко пали! — такими словами главврач встретил известие о том, что премьер-министром стал Поль Рейно. Голосование палаты вызвало жаркие споры в офицерской столовой. Вообще же в дивизионном санотряде больше интересовались футболом, чем политикой. Главной заботой Давэна де Сессак было снискать благосклонность командующего 9-й армией, в распоряжении которого они находились в настоящее время. Злые языки утверждали, будто главврач по всяким пустякам посылал к нему связных и выбирал для этого особенно видных молодцов.

Такие разговоры очень сердили Партюрье. Ну, разве это дело — сплетни в армии! Тем более, что на генерала Корапа, который показал себя в Марокко, возлагались большие надежды. Он принадлежал к плеяде Лиотэ. К счастью, сплетнями занимались только офицеры. Ребятам из взвода Партюрье и без того хватало дела — они пользовались хорошей погодой для всякого рода учений. Взять хотя бы обращение с палаткой-медпунктом.

Огромная палатка, почти таких же размеров, как ярмарочный балаган, предназначенная для размещения раненых, для перевязок и даже для операций. Здесь распоряжался толстяк Фенестр, его как хирурга палатка интересовала больше всего остального. Сначала попробовал раскинуть палатку первый взвод, премоновский; санитары Партюрье, выстроившись вокруг, следили за каждым движением, чтобы не