— Выпороть? Ну конечно же, Жюльетта! Ты совершенноправа, абсолютно права, — обрадовалась Олимпия. — Признаться, сама яне додумалась до этого. А кто будет третьим?

— Пригласим Раймонду и Элизу, они будут возбуждать иоблизывать тебя во время экзекуции.

— И после этого мы сразу примемся за дело?

— У тебя есть подходящие орудия и инструменты?

— Есть, конечно.

— Какие же?

— Три или четыре видов ядов, которыми, кстати, в Римепользуются не реже, чем, скажем, солью или мылом.

— Они достаточно сильны?

— Да нет, они скорее медленного и мягкого действия, новполне надежны.

— Это не годится. Если ты хочешь насладиться сполна,жертва должна страдать жестоко, ее агония должна быть ужасной. В продолжение еестраданий ты будешь мастурбировать, но как ты собираешься дойти до оргазма,если даже не увидишь боли на отцовском лице? Вот, возьми, — я достала изсекретера небольшой пакетик с самыми сильными снадобьями мадам Дюран, —пусть это проглотит тот, кто сотворил тебя; его мучения будут продолжаться неменее сорока часов, на них будет страшно смотреть, и тело его буквальноразорвется на части на твоих глазах.

— Ах ты, дьявольщина! Скорее, Жюльетта, скорее помогимне: я вот-вот кончу от твоих слов.

Я позвонила, вошли Элиза и Раймонда, Олимпия тут жепоставила их на колени, склонилась над ними, предоставив мне свои прекрасныеобнаженные ягодицы; я взяла в руку хлыст и принялась пороть ее — вначале нежно,как бы лаская, затем все сильнее и сильнее и в продолжение всего ритуалапроизнесла приблизительно такую речь:

— Нет никакого сомнения в том, что самое ужасное наземле преступление — отнять жизнь у человека, который дал ее тебе. За его преданностьи заботу мы оказываемся перед ним в неоплатном долгу и должны вечно благодаритьего. У нас нет более святых обязанностей, кроме как беречь и лелеять его.Преступной следует считать саму мысль о том, чтобы тронуть хоть волосок на егоголове, и негодяй, который замышляет какие-то козни против своего создателя,заслуживает самого сурового и скорого наказания, никакое наказание не будетслишком жестоким за его чудовищный поступок. Прошли века, прежде чем нашипредки осознали это, и только совсем недавно приняли законы против негодяев,которые покушаются на жизнь родителей. Злодей, способный забыть о своем долге,заслуживает таких пыток, которые еще даже и не придуманы, и самая жестокая мукапредставляется мне слишком мягким вознаграждением за его неслыханноезлодейство. И не придумано еще таких суровых и гневных слов, чтобы бросить влицо тому, кто настолько погряз в варварстве, настолько попрал все своиобязанности и отказался от всех принципов, что посмел даже подумать обуничтожении отца своего, который дал ему высшее счастье — жить на белом свете.Пусть те же фурии Тартара выйдут из своих подземелий, поднимутся сюда ипридумают муки, достойные твоего гнусного замысла, и я уверена, что муки этивсе равно будут для тебя недостаточны.

Я произнесла эти гневные речи, не переставая усердноработать хлыстом и рвать на части тело блудницы, которая, обезумев от похоти,от мысли о злодействе и от блаженства, извергалась снова и снова, почти безпередышки, в руках моих искусных служанок.

— Ты ничего не сказала о религии, — неожиданнозаметила она, — а я хочу, чтобы ты обличила мое преступление стеологической точки зрения и особенно напомнила о том, насколько сильнооскорбит мой поступок Бога. Расскажи мне о нашем Создателе, о том, как яоскорбляю его, об аде, где демоны будут поджаривать меня на костре, после того,как здесь, на земле, палач расправится с моим телом.

— Ах ты, несчастная грешница! — тут же вскричалая. — Ты хоть представляешь себе всю тяжесть оскорбления, котороесобираешься нанести Всевышнему? Понимаешь ли ты, что всемогущий Господь наш,средоточие всех добродетелей, Создатель и Отец всего сущего, ужаснется при видетакого немыслимого злодеяния? Знай же, безумная, что самые страшные адскиепытки уготованы тому, кто решается на столь чудовищное преступление. Что помимомучительных угрызений совести, которые сведут тебя с ума в этом мире, вследующем ты испытаешь все телесные муки, которые пошлет тебе наш справедливыйБог.

— Этого мало, — заявила развратная княгиня, —теперь расскажи о физических страданиях и пытках, уготованных мне, и о томпозоре, который несмываемым пятном ляжет на мое имя и на всю мою семью.

— Ответь же, подлая душа, — снова загремел мойголос, — неужели тебя не страшит проклятие, которое из-за твоего мерзкогопреступления, обрушится на всех твоих потомков? Они будут вечно носить на лбуэто клеймо, они не посмеют поднять голову и посмотреть людям в глаза; и ты, изглубины могилы, в которую очень скоро сведет тебя твой порок, всегда будешьслышать, как твои отпрыски и дети твоих отпрысков будут проклинать имя тойженщины, что навлекла на них вечный позор и бесчестие. Неужели ты не видишь,что пачкаешь такое благородное аристократическое имя своими мерзкими делами? Аэти чудовищные муки, ожидающие тебя, — неужели ты не видишь и их? Не чувствуешьмеч возмездия, занесенный над тобой? Не представляешь разве, что он вот-вотупадет и отделит эту прекрасную головку от мерзкого тела, от гнездилища грязнойи отвратительной похоти, которая привела тебя к мысли совершить такоезлодеяние? Ужасной, нечеловеческой будет твоя боль. Она не утихнет и послетого, как эта голова скатится с плеч, ибо Природа, жестоко тобою оскорбленная,сотворит чудо и продлит твои страдания за пределы вечности.

В этот момент на княгиню нахлынула новая волна удовольствия,настолько мощная, что она потеряла сознание. При этом она напомнила мнефлорентийскую графиню Донис, бредившую убийством своей матери и дочери.

«Удивительные все-таки эти итальянки, — подумалая. — Как хорошо, что я приехала именно в эту страну: ни в одной другой яне встретила бы чудовищ, подобных себе».

— Клянусь своей спермой, я получила истинноенаслаждение, — пробормотала Олимпия, приходя в себя и смачивая коньякомраны, оставленные на ее ягодицах моим хлыстом. — Ну, а теперь, —улыбнулась она, — теперь, когда я успокоилась, давай подумаем о нашемделе. Прежде всего скажи мне откровенно, Жюльетта: правда ли, что отцеубийство— серьезное преступление?

— Да я ничего подобного не говорила, черт меня побери!

И я живо и красочно передала ей все те слова, которыеговорил мне Нуарсей, когда Сен-Фон вынашивал мысль уничтожить своего отца; янастолько успокоила эту очаровательную женщину, настолько вправила ей мозги,что даже если у меня и оставались какие-то тревоги и сомнения по этому поводу,теперь с ними было покончено, и она решила, что событие это произойдет наследующий день. Я приготовила несколько составов, которые предстояло принять ееотцу, и Олимпия Боргезе, преисполненная самообладания, в сто раз болеевосхитительного, чем то, которым славилась в свое время знаменитая Бренвилье[22], предала смерти человека, давшего ей жизнь, и не спускала снего восторженных глаз, пока он корчился в ужасной агонии, и пока, наконец, мойяд не разъел все его внутренности.