Эти восхитительные порывы к чрезмерности, в число которыхнеобходимо включить невоздержанность в еде и питье, ибо они разжигают огонь внервных флюидах и тем самым создают сладострастное настроение, — так вот,эти постоянные уступки своим прихотям оказывают постепенное разрушительноевоздействие на человека и приводят к тому, что он уже не может обходиться безизлишеств, и с этого момента удовольствие для него существует только визлишествах. Поэтому нам ничего не остается, кроме как поддерживать в себе тосостояние истомы, которого требует наслаждение. Но кроме того, — продолжалая, — есть тысячи и тысячи маленьких, почти незаметных привычек — мерзких итайных, отвратительных и уродливых, порочных и жестоких, — с которыми,солнышко мое, тебе еще предстоит познакомиться. Я буду иногда, как быневзначай, как бы щекоча губами твое ушко, шепотом рассказывать о них, и тыпоймешь, насколько прав был знаменитый Ламеттри[26], когдаговорил, что люди должны валяться в грязи, как свиньи, и подобно свиньям должныискать удовольствие в самых глубинах распущенности. В этом смысле у менянемалый опыт, и я расскажу тебе о нем. Держу пари, тебе никогда не приходило вголову, что, скажем, человек, добившись омертвения двух или трех своихспособностей испытывать ощущения, может извлечь из остальных поразительныерезультаты; если хочешь, как-нибудь я продемонстрирую тебе эту замечательнуюистину, пока же поверь мне на слово, что когда мы достигаем состояния полногорастления и полной бесчувственности, Природа начинает доверять нам ключи ксвоим тайнам, которые можно выведать у нее только насилием и надругательством.

— Я давно и твердо усвоила эти максимы, — ответилаОлимпия, — но, увы, я в растерянности, ибо даже и не знаю, каким образомнадругаться над этой старой венценосной клячей. Я держу в руках весь двор. ПийVI когда-то был моим любовником, и мы до сих пор сохраняем с ним дружескиеотношения и часто встречаемся. Благодаря его протекции и его влиянию я получиластатус полной безнаказанности и порой заходила настолько далеко в своихбезумствах, что все утратило для меня всякий интерес — я просто-напростопресытилась. Я возлагала, пожалуй, слишком большие надежды на отцеубийство;мысли о нем возбуждали меня в тысячу раз сильнее, чем удовольствие, которое яиспытала во время его свершения, и я поняла, что ничто не сможет удовлетворитьсполна мои желания.

Но, быть может, я слишком много думала о своих прихотях, ибыло бы гораздо лучше, если бы я вообще не анализировала их; тогда, оставаясь вмрачной и загадочной глубине злодейства, они, наверное, испугали бы меня, нозато хотя бы пощекотали мне нервы, между тем как лампа моей философии вырвалаих из темноты и сделала настолько простыми и понятными, что они вообщеперестали действовать на меня.

— Мишенями для своей порочности, — заметилая, — следует по возможности делать людей растоптанных, несчастных,беспомощных, ведь слезы, которые ты исторгаешь из несчастья, служат остройприправой, которая весьма стимулирует нервные флюиды.

— Какое счастливое совпадение, — вдруг оживиласькнягиня, — очаровательная мысль, которая как-то недавно пришла мне вголову, как раз в этом духе: я намерена в один и тот же день, в один и тот жечас, поджечь все больницы в Риме, все притоны для бедняков, все сиротские дома,все общественные школы; этот чудесный план послужит не только моей порочнойпохоти, но и моей алчности. Один человек, заслуживающий полного доверия,предложил мне сто тысяч цехинов за то, что я организую это бедствие, так какэто позволит ему осуществить свой план, который принесет ему огромноесостояние, не считая славы.

— Так что же ты медлишь?

— Это все остатки предрассудков. Как только подумаю,что этот ужас унесет жизни трехсот тысяч человеческих существ…

— Извини меня за вопрос, но какое тебе дело до этого?Ты испытываешь необыкновенный оргазм, Олимпия; ты вырвешь свои чувства излетаргического сна и оцепенения, в котором они сейчас пребывают; ты вкусишьнеземное блаженство, так что же тебе еще нужно? Уместны ли колебания дляистинного философа? Так что, сладкая моя, я не думаю, что дела твои обстоят такуж плохо. Но когда же ты, наконец, проснешься? Когда поймешь, что все, чемполон этот мир, — не что иное, как игрушка, предназначенная для нашегоразвлечения, что самый ничтожный из людей — подарок, который приготовила намПрирода, что только уничтожая их, самым безжалостным образом уничтожая их какможно больше, мы исполняем свое предназначение на этом свете? Перестань жехмуриться, Олимпия, выбирайся из своей норы — тебя ждут великие дела. Кольскоро ты накануне своего пробуждения, может быть, настал подходящий моментрассказать мне, не совершила ли ты и других преступлений кроме того, в которомуже призналась: если я собираюсь стать твоей советчицей, мне надо знать о тебевсе, поэтому рассказывай без стеснения.

— Тогда знай, — начала княгиня Боргезе, — чтоя виновна в детоубийстве и чувствую потребность поведать тебе об этом давнемслучае. В двенадцатилетнем возрасте я родила дочь, милее которой трудно себепредставить. Когда ей исполнилось десять лет, я воспылала к ней страстью. Моявласть над ней, ее нежность, ее простодушие и невинность — все это были дляменя средства удовлетворить свою похоть. Мы ласкали друг друга два года, потомона начала надоедать мне, и скоро мои наклонности вкупе с моей пресыщенностьюрешили ее судьбу, и с тех пор мое влагалище увлажнялось лишь при мысли о ееуничтожении. К тому времени я похоронила своего мужа, и у меня не осталось ниодного близкого родственника, который мог бы поинтересоваться о ребенке. Яраспустила слух о том, что она скончалась от болезни, и посадила ее в башнюсвоего замка, который находится на побережье и больше похож на крепость, чем нажилище приличных и добронравных людей, и она полгода томилась в заточении затолстыми каменными стенами и железными решетками. Мне всегда нравилось лишатьлюдей свободы и держать их в плену; я знала, что они очень страдают от этого, имысль об этом возбуждала меня настолько,, что я была готова бросить за решеткуцелые народы[27].

Как-то раз я приехала в замок — ты, конечно, догадываешься,с какой целью — захватив с собой парочку шлюх, бывших у меня в услужении, исовсем юную девочку, лучшую подругу своей дочери. После того, как сытный обед ипродолжительная мастурбация в обществе служанок довели мою ярость до высшейточки, я почувствовала, что готова к преступлению. Через некоторое время яодна, по крутым ступеням поднялась в башню и целых два часа провела в каком-топохожем на сон или на бред исступлении, в который погружает нас похоть примысли о том, что человек, ласкающий нас, никогда больше не увидит божьегосвета. Я не могу вспомнить, что я говорила или что делала в продолжение этихдвух часов, пролетевших как один миг… Я вела себя будто пораженная безумием,ведь это было мое первое настоящее жертвоприношение. До того дня я действоваласкрытно, украдкой, да и возможности насладиться преступлением предоставлялосьмало, а это было открытое убийство, убийство предумышленное, ужасное,отвратительное детоубийство — уступка порочной наклонности, к тому же к немупримешивался тот ингредиент сластолюбия, который ты недавно научила менядобавлять в такие поступки. В какой-то момент слепая ярость вытеснила холодныйрасчет, а ярость сменилась сладострастием. Я совершенно потеряла рассудок и,наверное, как тигр набросилась бы на беззащитную жертву, если бы в голову мнене пришла подлая мысль, которая отрезвила меня… Я вспомнила о подруге своейдочери, об этом невинном создании, которое она обожала и которое я использовалатак же, как и ее. Словом, я решила прежде убить эту девочку, чтобы лишний разнасладиться реакцией моей дочери при виде мертвой своей подруги. И я поспешилавниз осуществить эту идею. Потом пришла за дочерью и сказала ей: «Пойдем, япокажу тебе лучшую твою подругу». «Куда ты ведешь меня, мама? Здесь какие-томрачные катакомбы… А что делает Марселла в этом ужасном месте?» «Скоро самаувидишь, Агнесса». Я открыла дверь и втолкнула ребенка в каменный каземат,задрапированный черным крепом. С потолка свисала голова Марселлы, а внизу,прямо под мертвой головой, в небрежной позе, на скамье, сидело обнаженноеобезглавленное тело, их разделяло пустое пространство метра полтора; одна изрук несчастной, вырванная с корнем, опоясывала, наподобие пояса, ее талию, а изсердца торчали три кинжала. При виде этого зрелища Агнесса содрогнулась, но какни велико было ее отчаяние, она еще владела собой, только вся краска сбежала сее лица, уступив место выражению крайней жалости. Она еще раз взглянула на этотужас, затем медленно перевела на меня взгляд своих прекрасных глаз и спросила: