Он налил себе до краев тонкий стакан, выпил его одним духом,даже не почувствовав вкуса водки. Поп в это время, хитрый морж, махнулрюмашечку и подцепил солидный, как сторублевая ассигнация, пласт семги. Озакуске, между прочим, не договаривались, ну да черт с ним. Пока наливал второйстакан, 250 граммов, как доктор прописал, вдруг нахлынула густая пьяная волна.Мгновенно сконцентрировался, не пролил ни капли. Волна сошла. Водка прошла.Перевернул бутылку, выжал, как полагалось в разведке, все четырнадцать оставшихсякапель. Гром аплодисментов. Жадный до зрелищ московский плебс. Тем не менееблагодарю тебя, мой добрый народ. «Закусывайте, Град! – крикнулаНаташка. – А то не сможете ничего!» – «Будь спок, Наташка! – ответилон ей с ослепительной улыбкой героя фильма „Мост Ватерлоо“. – Обо мне неволнуйся, о себе подумай!» Четким гвардейским, как на параде, шагом, вот так быпрямо к Мавзолею, швырнуть к подножию генералиссимуса Сталина штандарт дивизии«Мертвая голова», прошагал к бару за новой сигарой, попутно получил от сеньорыВаленсии граненую рюмочку «Маяка», изумрудный шартрез с яичным желтком внутри,пьется тоже одним глотком. «Эй, Поп, даю тебе фору!» Кажется, все заведениесмотрит на меня, так я прекрасен у стойки бара с сигарой, опрокидывающий«Маяк». Или наоборот, никто не смотрит на меня, такое я дешевое говно. На койхер я ввязался в этот идиотский спор? Ведь мне все-таки не восемнадцать лет,ведь я все-таки не маменькин сынок. Нет-нет, я не маменькин сынок, кто угодно,но не маменькин сынок. Может быть, бабкин внук и теткин племянник, но уж никак,никак, ей-ей, клянусь Польской Народной Республикой, не маменькин сынок.

Писатели между тем покидали помещение. Кто-то вальяжный ужестоял в шубе с бобровым воротником и в шапке-боярке. Некто другой, то ли знаменитый,то ли на подхвате, теперь уже не отличишь, проходя, полуобнял Бориса застальное плечо:

– А мы в «Ромэн», не хотите ли с нами? Сегодня там банкет,петь будут до утра. Эх, хорошо под вьюгу-то завить тоску цыганщиной!

«Надо было с ними пойти, – думал Борис, вертя в пальцахрюмку из-под „Маяка“, – эх, под вьюгу-то запеть! Жаль, что я не цыган, эх,послать бы всех на хуй и зацыганствовать! Эх! Не-е-т, шалишь, мы пойдем другимпутем! Кто так сказал? Кому? Гоголь Белинскому или наоборот? Да нет, это жеЛенин сказал, наш Владимир Ильич сказал царю. Пальцы под мышки, под жилет, снебольшой усмешкой... Не-ет, батенька, мы пойдем другим путем. Мы знаем, кудасегодня ночью пойдем». Идея вдруг с ходу откристаллизовалась, теперь он понял,чем все завершится этой ночью. Мы знаем, куда пойдем и кому мы сегоднянаконец-то покажем, что мы не маменькины сынки, отнюдь не маменькины сынки,может быть, мы сукины дети, но, ей-ей, не маменькины сынки.

Вдруг все звуки питейного заведения прорезались: стукстульев и пьяный смех, бум-бум-бум контрабаса, лабает «надежда русской прозы»,голос Валенсии Максимовны: «Гаврилыч, закройте дверь, вы нас всех простудите!»– кто-то рядом хохочет с нерусским акцентом, бздынь, кто-то кокнулбокал, – пора отчаливать, чтоб не размазаться тут на сладком полу.

Он вернулся к столу, за которым начался «эксперимент».Борец, чуть-чуть отрыгивая, продолжал пропускать рюмочки. Бутылка его былаопорожнена только наполовину. «Я проиграл», – сказал Борис и бросил настол залог, три сотенных бумажки с изображением Кремля, Москвы-реки ималенького пароходика на воде. «Куда же вы, Град?!» – едва ли не с отчаяниемвоскликнула Наташа. Должно быть, именно этот Боря Град олицетворял для неедевичью мечту о принце, а вовсе не Поп, чемпион по классической борьбе.

– Пьян в дупель, – извинился Борис. – А меня домамамочка ждет.

По паркетной диагонали четко прошагал к выходу, ни разу неоступился. Позади Поп сползал из кресла на пол, почти бессмысленно бормоча:«Ха-ха, Града перепил, ха-ха». Подготовка чемпиона оставляла желать, как тогдаговорили, много лучшего.

«Хорьх» стоял на месте. Все нормально. Видимость нулевая.Осадки не в виде снега, а в виде ведьминых косм и хвостов. Если это мирноевремя, то какого черта навешивать собак на войну? Заводимся вполоборота. Танковоесердце России в железных кишках Германии! Снег разгребать не будем, поедем сметровым холмом на горбу. Привет работникам ОРУД – ГАИ! Сын маршала Градоваспешит объясниться в любви одной поющей проститутке.

* * *

Ехать было недалеко: два квартала по улице Горького и потомлевый поворот в Охотный ряд, прямо к подъезду гостиницы «Москва». Там вогромном ресторане на третьем этаже пела по ночам его мечта, Вера Горда.

Много раз Борис говорил себе: плюнь ты на эту блядь, тожемне мечта, фальшивка и подделка, да и не очень молода, наверное, если увидетьее при дневном свете. Тут же, впрочем, сам себя опровергал: ее и не нужновидеть в дневном свете, она – мечта твоих пьяных ночей, ночная птица «Лалабай»,воплощение блядства и нежности. Много раз он видел, как к концу программы взале среди пьяного мужичья поднимался опасный спор – кто увезет Горду? Иногдаона смывалась или уходила под защитой оркестра, а иногда с каким-то даже как бывызовом ждала окончания спора и удалялась в сопровождении кавалеров, очень частогрузин. В эти минуты Борис сгорал от ярчайшей ревности: да как они, козлы,смеют посягать на это существо, самой судьбой мне предназначенное?! Да чтопосягать, наверняка ведь тянут ее, напоят допьяна и употребляют! В следующийраз никому не дам ее увезти, всю кодлу расшвыряю, затащу ее к себе в «хорьх»!Да ей и самой интересней будет с таким парнем, как я, вместо всех этих барыг...Подходил, однако, «следующий раз», и он опять, как мальчишка, смотрел навысокую женщину в облегающем черном платье, интимно чуть-чуть изогнувшуюсяперед микрофоном, чутьчуть отставившуюся в сторону, чуть-чуть появившуюся издлинного разреза длинную ногу в шелковом чулке. Низкий голос, будоражащийчто-то очень далекое, почти забытое, мальчишеское, в глубинах отставногодиверсанта...

Здесь под небом чужим

Я как гость нежеланный

Слышу крик журавлей,

Улетающих вдаль...

Всякий раз он напивался, когда ее видел и слышал, и всякийраз почти в отчаянии ощущал какую-то дичайшую недоступность этой, по всейвидимости весьма доступной, особы.

Нужно к чертовой матери все это послать, говорил он себе идовольно успешно все это томящее, развратное, высасывающее к чертовой материпосылал, забывал, тем более что московская его жизнь становилась все болееинтенсивной: институт, спорт, моторы, околоспортивные девчонки, выпивоны вмужских компаниях... Месяцами он не появлялся в близлежащей (30 секунд ходу попрямой) гостинице, однако потом вдруг, будто из морского мрака, белоголовый валвозникал и швырял его прямо к подножью ресторанной сцены, где стояла в лучефонаря Вера Горда, где она поднимала к золотоволосой голове обнаженные руки,голосом своим как бы держа ритм всего биг-бэнда.

Молча лежат в песках верблюды,