что Стену очищают несколько раз в год: слишком много людей просят о чем-то Господа. Причем просят постоянно, поэтому приходится очищать место для новых и новых прошений. Если бы рав был москвичом или хотя бы имел чувство юмора, то сказал бы, что Стена не резиновая. А так он обстоятельно объяснил нам с Джимом, что все записки будут захоронены на древнем еврейском кладбище на Масличной горе, в специальном месте, называемом «Гниза». Там же хоронят обветшалые свитки Торы и вообще все тексты, содержащие имя Бога. Моррисон спросил у рава, в каком точно месте горы надлежит хоронить одеяло, но, к счастью, тот его не услышал. Я же, испугавшись, когда Джим заговорил, уронил бутылку «Чиваса». Слава богу — если ты, конечно, есть, — она не разбилась, упала на слой записок к тебе. Ну если ты есть опять же.

Странно было смотреть на результат своей многомесячной работы, валяющийся под ногами. Бог не по силам испытаний не дает, — сказал мне когда-то начальник нашей почты Мордехай. По-моему, ты на своей почте занимаешься какой-то херней, заявил мне Моррисон. I don,t need your bloody money, — поддержал его Иуда голосом Мюррея Хэда. Жизнь прожить — не поле перейти, — подвел черту Борис Пастернак.

Вот и я подвожу свою черту. На часах 20:09. Секундная стрелка тикает в такт с Superstar: must die, must die…

Мы решили, что смерть подождет

А тогда я поднял бутылку и, уворачиваясь от взгляда рава, пошел прочь от Стены. Помните у Кинга — «Воспламеняющая взглядом»? Вот такой был взгляд у рава, и я от него уворачивался. Джим этот роман не читал и фильм тоже не смотрел, да и вообще ему было похрен. И на Кинга, и на рава. Он потребовал выпить, и я протянул ему виски. Моррисон глотнул, вернул мне бутылку, и тут я заметил, что одна из записок прилипла к влажному донышку бутылки. Нести ее к раву мне не хотелось, я положил бумажку в карман и допил «Чивас». Сколько виски ни бери, все равно два раза бежать, усмехнулся Моррисон. К счастью, я знал, куда бежать. На Малой Кардо панно есть. А в правом нижнем углу панно — древний мужик с кувшином нарисован. Этот мужик меня во все времена выручал, даже в шабат. И мы побежали на Малую Кардо. Там была шестая остановка моррисоновской Via Dolorosa. И древний мужик с современного панно на Малой Кардо щедро плеснул нам с Джимом односолодового виски. Причастились. У этого мужика, между прочим, винная карта не хуже, чем в баре «Рéга». Я видел, как он котам молока наливал. Хотя, может, это «Бейлис» был. От иерусалимских котов можно всего ожидать. От иерусалимских русских, кстати, тоже.

Вообще, русских в Израиле вычислить легко. Особенно русским. Не знаю как: одни говорят, потому что слишком хорошо одеваются, другие — что слишком плохо. Одних определяют по явно интеллигентному лицу, других — по бутылке в руке. А может, мы все носим с собой своего Джима Моррисона. Так или иначе, меня вычислили.

— Хотите сходить на концерт? — прозвучало откуда-то сверху.

Сначала я испугался, что ты наконец заговорил, но все оказалось не так трагично. Рядом со мной стоял высокий, почти двухметровый парень с хвостиком на затылке.

— Что за концерт? — спросил Джим, почтительно сплевывая на ковбойские ботинки парня 48-го размера.

— «Кинопробы». — Парень протянул флаер. — Вечер памяти Цоя. Это сегодня будет, в Музее природы, на Вилле Декана.

— Вилла Декана? — удивился Моррисон.

— Да, это такой иранский армянин был. На торговле травкой поднялся и виллу эту построил. Сейчас там Музей природы, — пояснил русский с хвостиком на затылке.

— Вечер памяти? — продолжал удивляться Джим.

— Да, — продолжал не понимать двухметровый русский. — Виктор Цой умер, и мы будем петь его песни.

— Цой жив! — безапелляционно заявил Джим Моррисон, и мы с ним решили, что смерть подождет.

Via Dolorosa изящно изогнулась в талии, виски из кувшина древнего мужика расплескалось по Малой Кардо, а мы пошли на Виллу Декана на концерт памяти Цоя.

Хорошо, что змей дал Еве яблоко

Мои друзья всегда идут по жизни маршем, пел когда-то Виктор Цой. Мы маршем поднялись с Джимом на гору Сион. Пивных ларьков там не было, ну а остановки только у пивных ларьков — вот мы и не останавливались. Ни место Тайной вечери, ни могила царя Давида Моррисона не заинтересовали. «Каждый взобравшийся на гору Сион автоматически становится сионистом», — послышался голос экскурсовода. Толпа туристов рассмеялась, а Моррисон почему-то смутился. Даже покраснел и подобрал окурок, который только что бросил прямо на гору Сион. А потом заржал и бросил его обратно. Но факт есть факт. Джеймс Дуглас Моррисон был сионистом. Недолго — секунды три, — но был.

Дальше пришлось идти через Геенну Огненную. Ну, Джиму не впервой было. Овраг как овраг. Хотя спуск крутой. Да и вообще: справа бассейн Султана — там и Коэн, и роллинги выступали, а слева — Иуда повесился. Хотя в «Суперзвезде» совершенно другое место снимали. Но если голгоф может быть семь, то уж осин и подавно. А еще идолопоклонников в Геенне полно было. Точнее, идолопоклонниц. Стайка девочек, визжа, облепила Моррисона, одна из чувих вплела фенечку в его бороду, а тут еще девки узнали, что будут песни Цоя, — в общем, дальше мы шли целой толпой из мини-юбок, коленок и блестящих от возбуждения глаз, подведенных охрой. Ну хорошо, не охрой — тушью Елены Рубинштейн. И все эти голые коленки то забегали вперед, то отставали; еле прикрытые груди норовили прижаться к Джиму, глазки и губы звали и обещали — в общем, в какой-то момент Джима это заколебало. Он широким шагом направился мимо старой железнодорожной станции к памятнику «Хамехонит амехуса» — «Автомобиль, накрытый тряпочкой» в простонародье. Сдернул каменную тряпочку, которая — надо отдать ей должное — выглядела как настоящая. Под тряпочкой была знаменитая Blue Lady Моррисона — спортивный Ford Mustang Shelby GT 500. Джим сел за руль, я отвоевал место рядом с ним, коленки, глазки и полуобнаженные груди набились на заднее сиденье, и мы поехали дальше. По пути заехали в парк-колокол. Хрен знает зачем. Наверное, потому, что не спрашивай, по ком звонит колокол: он звонит по тебе. Колокол, кстати, не звонил. Не умел. У него языка не было. Моррисон прочитал табличку, что это дар США по случаю какой-то там годовщины независимости Америки, усмехнулся и сказал, что, изобретя джаз и джинсы, США