себя исчерпали. А потом отошел и позвонил в колокол. Кажется, той самой двенадцатиметровой штукой, что была у него в штанах. Девчонки визжали от восторга, а некоторые полуобнаженные груди потеряли приставку «полу». Потом мы приехали в иерусалимский Музей природы. Добрый дух и по совместительству директор музея Евгений, похожий на Паисия Пчельника, встретил нас на улице. Он угостил нас медом, показал и природу, и Музей природы. И то и другое — охрененные. И мед, естественно. А потом он отвел Джима на второй этаж, в зал пресмыкающихся. Там скелет Змея был. С ногой. Ну а если есть нога — значит, на ней Змей и ходил. Давно, еще до грехопадения и до того, как обиженный на Змея ты сказал: на брюхе своем будешь ходить. Ты — это Бог. В общем, это был тот самый Змей, который очень давно угостил Адама и Еву яблоком. Наверное, тот. Джим долго о чем-то молча разговаривал с этим, наверное, тем, Змеем, а потом сказал ему спасибо. Хорошо, что ты тогда дал Еве яблоко. И добавил: не знаю, что бы мы без тебя делали.

А потом Паисий, ну то есть Евгений, посмотрел на часы и молвил: иные грядут времена. И грянул концерт. Прямо под вековыми иерусалимскими соснами. И был Цой, и был рок, и сказал Джим Моррисон, что это хорошо.

«Если есть в кармане пачка сигарет»

Я, как и Цой, еще жив. Но у меня это ненадолго. Осталось три часа и пятьдесят минут. Говорят, главное — уйти вовремя. Джим Моррисон это умел.

— Ты выглядишь так несовременно рядом со мной, — пропел он девочке, смахивая ее со своих колен. С небес — на землю.

Мы вышли из Виллы Декана на улицу со странным названием Дор-дор-ведоршав. Оказывается, так называлась книжка, которую очень давно написал каббалист, который жил очень и очень давно в Иерусалиме.

— Городу две тысячи лет, — промурлыкал Джим.

— Вообще-то четыре тысячи, — обиделся Иерусалим.

— Из песни слов не выкинешь, — ответил Моррисон Иерусалиму и пошел по каббалистической Дор-дор-ведоршав к машине.

Рядом с Blue Lady Джима припарковался темно-синий «Москвич-2141» Цоя с разбитым бампером и погнутым номером Я6832ММ. Иерусалимский гаишник как раз засовывал штрафные квитанции под дворники за неправильную парковку. Сто шекелей Цою и сто — Моррисону. Впрочем, это еще можно оспорить в суде. Вышедший нас провожать Илья — тот самый двухметровый парень, который нас сюда зазвал и с которым мы пили весь вечер, — попытался объяснить полицейскому, что тот дебил, но Джим остановил его.

— Люди, создающие правила, тоже полезны, — на полном серьезе сказал Моррисон. — Так мы точнее знаем, что нарушать.

Джим достал из кармана ключи от «мустанга» и хотел подарить машину Илье.

— Он не возьмет, — за полтора литра виски я успел неплохо узнать нашего нового друга.

Моррисон кивнул и выкинул ключи в тьму Иерусалима.

— Закрой за мной дверь, я ухожу, — пропел Джим, обнял двухметрового парня и пошел в темноту.

Пока я объяснял Илье, что ему с нами нельзя, темнота пела: тело не допело чуть-чуть, ну а телу недодали любви.

Вдруг Моррисон вернулся и молча сунул в карман Илье пачку сигарет. Тот попытался улыбнуться: значит, все не так уж плохо на сегодняшний день. Пел парень плохо, а может, ему просто мешали слезы.

На сегодняшний день у меня — все плохо. На часах 20:11. Осталось три часа сорок девять минут. А сигарет вообще не осталось.

Звезда по имени Шемеш

Дальше все пошло очень быстро.

— Нам нужен троллейбус, — заявил Моррисон, вглядываясь в тьму.

Я хотел возразить, что в Иерусалиме их нет, но рогатый уже выплыл из темноты. Последний, случайный. А может, и не случайный, но точно последний.

— «Троллейбус, который идет на восток», — объявил на иврите по громкой водитель и закрыл за нами дверь. — Следующая остановка «Яд Авшалом».

Старенький, абсолютно русский троллейбус из моего детства поднялся в воздух и поплыл над Иерусалимом.

— Это висячие мосты, которые придумал Булгаков, — словоохотливо пояснил водитель. — Очень удобно и никаких пробок.

Двери с шумом открылись, и мы с Джимом вышли.

— Шалом, — простился с нами водитель и исчез. Вместе с троллейбусом. Даже платы не взял.

Мы оказались у самого подножья Масличной горы, на краю старинного кладбища. Водитель троллейбуса точно знал, где The end у моррисоновской Via Dolorosa. А может, им там, наверху, маршрутные листы дают. Подробные. Не знаю. Но он привез нас к высеченной в скале гробнице Авессалома, сына царя Давида. К могиле, в которую на протяжение веков у евреев было принято бросать камни. А набожные отцы приводили к ней своих детей, чтобы выпороть их на могильной плите и рассказать непослушному ребенку, что бывает, если не слушать папу. Говорят, Авессалом был красивейшим мужчиной Израиля, носил длинные волосы, которые весили двести царских сиклей. Хрен знает, что это за хрень — царские сикли и сколько этих сиклей весили волосы Моррисона, но Джим был красив, как молодой бог. Авессалом хотел стать царем Израиля, а Моррисон был Королем ящериц.

Оба они бунтовали против своих отцов: один против царя, второй — против контр-адмирала ВМС США. «Папа?» — «Да, сынок». — «Я хочу убить тебя». Один пытался убить своего оружием, а второй — словом. Слово сильнее, особенно если это слово Моррисона.

И вообще, на кладбище, среди героев и пророков, Моррисон чувствовал себя как дома. Сначала он огляделся и пробурчал: вроде свободные места еще есть. А потом раскинул руки и заорал: We want the world and we want it. Он пел это тысячи раз на концертах, и тысячи раз толпа отвечала ему одобрительным ревом. We want the world and we want it! Голос Моррисона расколол гробницы, разрезал землю и взорвал небо. Гул, сначала несмелый, а затем все более и более мощный, был ему ответом. Пророки Израилевы окружили Джима плотным кольцом, в руках появились горящие зажигалки. А те пророки Израилевы, у которых были мобильники, — те фонарики зажгли на своих смартфонах.

Now? — с вопросительной интонацией тянет Моррисон, и толпа подчиняется ему и требует — Now. Джим держит паузу и наконец взрывает весь ветхозаветный мир криком: Now!

Сейчас — требуют старцы, поэты и воины.

Сейчас — орет по-русски Элиэзер Бен-Йехуда, забыв, что он поклялся говорить только на иврите.

Сейчас — забыв остальные слова, кричит великий мастер слова Шай Агнон.

«Москвич» Цоя с визгом съезжает с Булгаковского моста, и вот Джим с Виктором