не было ни у кого – даже у Италии: Муссолини хотел продемонстрировать свою силу, а не приобрести какую-то практическую выгоду (если о ней вообще можно было вести речь) от новой империи. Державам Лиги важно было отстоять устав, а не защитить собственные интересы. План Хора – Лаваля, казалось, доказал, что сочетать принципы с практической политикой невозможно. Это не так: каждый сколько-нибудь стоящий государственный деятель сочетает их, хотя и в разных пропорциях. Но в 1935 г. все с этим выводом согласились. С этого момента и до начала войны «реалисты» и «идеалисты» находились по разные стороны баррикад. Политики-прагматики, особенно те, кто стоял у власти, руководствовались политической целесообразностью и не задумывались о принципах; разочарованные идеалисты отказывались верить, что власти предержащие можно вообще когда-нибудь поддерживать или хотя бы доверять им оружие. В самом невыгодном положении обнаружили себя те немногие, кто пытался преодолеть этот раскол. Иден, например, остался на должности министра иностранных дел, чтобы спасти из руин хоть что-то; на практике же он просто стал прикрытием для циничных «старцев» – Саймона, Хора и Невилла Чемберлена. Даже Уинстон Черчилль, возвышенно рассуждавший о коллективной безопасности и противодействии агрессии, оттолкнул от себя «идеалистов», заявив, что Британия должна наращивать вооружения, и до начала войны оставался изгоем, не пользуясь доверием ни одной из сторон. Конечно, между принципами и целесообразностью всегда есть расхождение, но никогда оно не было столь глубоким, как в течение четырех лет после декабря 1935 г.

Абиссинский кризис имел не только отдаленные, но и немедленные последствия. Гитлер зорко следил за конфликтом, опасаясь, что победоносную Лигу могут потом использовать против Германии, и в то же время стремясь вбить клин между Италией и двумя ее бывшими партнерами по фронту Стрезы. Германия сократила торговлю с Италией почти так же резко, как если бы она была членом Лиги, неукоснительно соблюдающим санкции; а в декабре Гитлер, желая сорвать план Хора – Лаваля, даже предложил вернуться в Лигу – разумеется, на определенных условиях. Когда план провалился, а итальянская армия уже шла к победе, Гитлер решил воспользоваться развалом фронта Стрезы. По крайней мере, это выглядит наиболее вероятным объяснением его решения занять демилитаризованную Рейнскую область, хотя на данный момент у нас нет точных сведений о том, что было у него на уме. Свои действия Гитлер оправдывал тем, что 27 февраля 1936 г. Франция ратифицировала Франко-советский пакт. Он заявил, что этот шаг нарушил договоренности, достигнутые в Локарно; не самый весомый аргумент, однако, несомненно, полезное обращение к антибольшевистским настроениям в Великобритании и Франции. Сама передислокация войск, начатая Гитлером 7 марта, – потрясающий пример его самообладания. У Германии в буквальном смысле не было вооруженных сил для ведения войны. Обученные бойцы старого рейхсвера были на тот момент рассредоточены по частям новой массовой армии в качестве инструкторов, но эта новая армия была совершенно не готова к боевым действиям. Запротестовавших было генералов Гитлер заверил, что выведет свою символическую армию при первых признаках противодействия со стороны Франции: он был твердо уверен, что никакого противодействия не последует.

Ремилитаризация Рейнской области не застала французов врасплох. Они с тревогой думали о такой возможности с начала Абиссинского кризиса. В январе 1936 г. Лаваль покинул министерство иностранных дел, став, как и Хор, жертвой бурной реакции на план Хора – Лаваля. Его преемник Фланден считался настроенным более пробритански. Он немедленно отправился в Лондон, чтобы обсудить ситуацию в Рейнской области. Болдуин спросил его: что решило предпринять французское правительство? Оно ничего не решило, и Фланден вернулся в Париж, чтобы добиться решения от коллег. Ничего не вышло – он добился лишь заявления, что «с целью противостоять нарушению договоров Франция предоставит в распоряжение Лиги Наций все свои силы». Таким образом, обязанность принимать решение была загодя передана из Парижа в Женеву, где Лига к тому времени уже пребывала в полностью расстроенном состоянии.

Заседание французского совета министров, состоявшееся 7 марта, прошло в атмосфере крайнего возмущения. Четыре человека, включая Фландена и премьер-министра Альбера Сарро, выступали за немедленные ответные действия; но, как это часто случалось с французскими министрами, эти сторонники крутых мер, прежде чем подать голос, удостоверились, что находятся в меньшинстве. Вызвали начальника генерального штаба генерала Гамелена, и тот произнес первую из своих напоминающих пророчества Дельфийского оракула речей, которыми он в ближайшие годы будет изводить французских, да и британских государственных деятелей. Гамелен был человеком большого ума, но напрочь лишенным боевого духа; будучи по складу скорее политиком, чем солдатом, он не собирался позволить политикам переложить ответственность со своих плеч на его. Как командующий войсками, он должен был говорить, что армия готова к выполнению любой задачи, которую перед ней поставят. С другой стороны, он хотел внушить политикам, что на армию нужно тратить гораздо больше денег, чтобы от нее был какой-то толк. По сути, двусмысленные заявления Гамелена отражали не только особенности его личности; они были выражением противоречия между сознательным стремлением Франции сохранить привычный статус великой державы и неосознанной, зато более соответствующей реальному положению дел готовностью занять скромную оборонительную позицию. Гамелен мог рассуждать о том, чтобы захватить инициативу в борьбе с Германией, но оборонительный характер оснащения французской армии и психологический эффект линии Мажино такой возможности не предполагали.

Гамелен начал решительно. Конечно, французская армия может войти в Рейнскую область и разгромить там немецкие войска. После этого он перешел к описанию трудностей. Германия, сказал он, поставила под ружье почти миллион солдат, и 300 000 из них уже находятся в Рейнской области. Франции придется призвать некоторые категории резервистов, а если Германия окажет сопротивление, потребуется всеобщая мобилизация. Кроме того, война будет долгой, и, с учетом промышленного превосходства Германии, Франция, сражаясь в одиночестве, не может рассчитывать на победу. Ей нужно заручиться поддержкой по крайней мере со стороны Великобритании и Бельгии. Это необходимо и по политическим причинам. Локарнский договор наделял Францию правом действовать немедленно и в одиночку только в случае «неприкрытой агрессии». Но можно ли считать ввод немецких войск в Рейнскую область «неприкрытой агрессией»? Он не затрагивал «национальной территории» Франции, а благодаря линии Мажино не угрожал ее безопасности и в отдаленном будущем. Если бы Франция взялась действовать в одиночку, державы – участницы локарнских договоренностей и Совет Лиги Наций могли осудить как агрессора именно ее.

Все эти загадки предстояло решать политикам. Приближались выборы, и никто из французских министров и подумать не мог о всеобщей мобилизации; идею призыва резервистов поддерживало меньшинство. О силовых мерах больше никто не помышлял, все надежды теперь возлагались на дипломатию. Французы могли переложить ответственность на союзников, как Гамелен переложил ее на политиков. Италия, хотя и была стороной Локарнского договора, естественно, не стала бы ничего предпринимать, пока сама находилась под санкциями. Польша заявила, что выполнит свои обязательства по Франко-польскому договору 1921 г. Однако договор этот носил сугубо оборонительный характер и обязывал поляков вступить в войну только в случае реального вторжения во Францию, чего, как они знали, Гитлер в настоящий момент делать не собирался. Поляки предложили провести мобилизацию, если ее объявят и во Франции; с другой стороны, когда вопрос о ситуации в Рейнской области вынесли на рассмотрение Совета Лиги, польский представитель воздержался от голосования против Германии. Бельгия проявила такую же сдержанность. В 1919 г. бельгийцы отошли от прежней политики нейтралитета и заключили союз с Францией в надежде, что это укрепит их безопасность. Теперь же, когда возникла угроза, что союзнические обязательства потребуют активных действий, бельгийцы тут же отказались от этого союза.

Оставались только англичане. Фланден отправился в Лондон – якобы за поддержкой. На самом же деле его заботило, как переправить свою ответственность через Ла-Манш и оставить ее там. Болдуин демонстрировал обычное сочувствие и доброжелательность. Когда он признался, что Британия не располагает ресурсами для помощи Франции, у него в глазах стояли слезы. Так или иначе, добавил он, общественное мнение Великобритании этого не одобрит. Действительно, жители страны практически единодушно поддерживали немцев, освобождавших свою собственную территорию. Чего Болдуин не сообщил, так это что