соблюдать. В продолжение того же подхода они возмущались, когда кто-то сомневался в их словах или напоминал им о невыполненных обещаниях. Государственных деятелей других стран обескураживало подобное пренебрежение общепринятыми нормами, но противопоставить ему они ничего не могли. Они все пытались нащупать предложение настолько привлекательное для фашистских лидеров, что те вновь обрели бы добросовестность. Чемберлен предпринял такую попытку в Мюнхене в 1938 г., Сталин – в 1939 г., заключив с Германией пакт о ненападении. Оба впоследствии наивно негодовали, что Гитлер продолжил вести себя так же, как всегда. Но что еще им оставалось делать? Какой-нибудь договор представлялся единственной альтернативой войне; вплоть до самого конца в воздухе витало нервное ощущение, что некая неуловимая договоренность находится буквально за поворотом. Лидеры нефашистских стран тоже не избежали этого характерного для того времени порока. Делая вид, что считают фашистских диктаторов «джентльменами», они сами перестали ими быть. Британские и французские министры, убедив себя однажды в несуществующей добросовестности двух диктаторов, в свою очередь, негодовали, если кто-то другой продолжал в ней сомневаться. Гитлер и Муссолини беззастенчиво лгали насчет невмешательства; Чемберлен и Иден, Блюм и Дельбос вели себя не сильно лучше. Государственные деятели Западной Европы двигались в нравственном и интеллектуальном тумане – иногда их обманывали диктаторы, иногда они обманывали самих себя, еще чаще они обманывали собственную общественность. Они тоже пришли к убеждению, что беспринципность – единственный выход. Трудно поверить, что сэр Эдвард Грей или Теофиль Делькассе поставили бы свою подпись под Мюнхенским соглашением; трудно поверить, что Ленин и Троцкий, как бы ни презирали они буржуазную мораль, подписали бы Германо-советский пакт о ненападении.

Обязанность историка – упорно пробиваться сквозь пелену слов к скрытой за ней реальности. Потому что реальность в международных делах все равно оставалась: великие державы, пусть и неэффективно, старались отстоять свои интересы и независимость. События 1935 и 1936 гг. кардинально изменили расклад сил в Европе. В «абиссинском вопросе» две западные державы пошли по наихудшему из всех возможных путей; они нерешительно балансировали между двумя несовместимыми стратегиями и потерпели фиаско в обеих. Они не захотели защитить Лигу Наций из страха не только войны, но и подрыва власти Муссолини в Италии, однако не стали и откровенно жертвовать Лигой ради него. Эти противоречия не разрешились, даже когда война в Абиссинии закончилась, а ее император отправился в изгнание. Для этой несчастной жертвы западного идеализма ничего больше сделать было, понятно, нельзя. Санкции отменили; Невилл Чемберлен заклеймил их как «чистейшее безумие». Однако Италия все равно оставалась осужденной как агрессор, а Франция и Великобритания не смогли заставить себя признать короля Италии императором Абиссинии. Фронт Стрезы развалился окончательно, что вынудило Муссолини перейти на сторону Германии. К такому результату он вовсе не стремился. Напав на Абиссинию, Муссолини намеревался обернуть в свою пользу международную напряженность на Рейне, а не сделать окончательный выбор в пользу Германии. Вместо этого он лишился свободы выбора.

Как только Муссолини лишился свободы, Гитлер ее обрел. Разрыв локарнских договоренностей сделал Германию полностью независимой державой; никакие искусственные ограничения ее больше не сдерживали. Можно было ожидать, что за этим последуют новые инициативы на международной арене. Однако следующие почти два года Германия ничего не предпринимала во внешней политике. Эта «напряженная пауза», как назвал ее Черчилль, отчасти объяснялась тем упрямым фактом, что на реализацию планов в области вооружения требуется много времени; Гитлер вынужден был ждать, пока Германия полностью не «перевооружится» – сам он обычно относил этот момент на 1943 г. Но кроме того, он попросту не знал, что ему делать дальше – даже если бы он мог что-нибудь сделать. Какими бы ни были его долгосрочные планы (а то, что таковые у него имелись, вызывает сомнения), главной движущей силой его сиюминутной политики являлась «ликвидация Версаля». Эта мысль лейтмотивом звучала в Mein Kampf[35] и во всех его речах, посвященных международным отношениям. Эта политика пользовалась единодушной поддержкой немецкого народа. Ее преимущество заключалось еще и в том, что на практике она буквально разрабатывалась сама собой: после каждой победы Гитлеру достаточно было заглянуть в мирный договор, чтобы найти там очередной пункт, ожидавший отмены. Он предполагал, что процесс затянется на долгие годы и что на этом пути он столкнется с серьезными препятствиями. Преодолевая их, он обеспечит себя неиссякаемым источником престижа. Но в реальности слом версальской и локарнской систем занял всего три года; противодействие оказалось таким слабым, что сегодня остается только удивляться, почему Гитлер не расправился с ними быстрее. После марта 1936 г. из нападок на Версаль уже нельзя было выжать никакого престижа. Когда позднее Гитлер денонсировал одно из немногих уцелевших до того момента ограничений – международный доступ к немецким рекам, – это не привлекло внимания ни внутри страны, ни за рубежом. Дни легких побед миновали. Одно дело – разрушать юридические положения некоего мирного договора, совсем другое – уничтожать независимость других стран, пусть даже малых. Кроме того, Гитлеру никогда не было свойственно проявлять инициативу. Он предпочитал, чтобы за него действовали другие; он ждал, когда европейская система ослабнет изнутри, как до этого ждал, когда мирное соглашение рассыплется само собой. Все могло обернуться иначе, останься у Гитлера после ремилитаризации Рейнской области какое-нибудь насущное и конкретное основание для недовольства. Но у немцев в то время случилась нехватка обид. Многие из них всерьез переживали из-за Данцига и Польского коридора, но Пакту о ненападении с Польшей не исполнилось и двух лет. Это был самый оригинальный ход Гитлера на международной арене, и он не был готов обратить его вспять. Чехословацкие немцы еще почти не осознали себя угнетенным меньшинством.

Оставалась только Австрия. Провальный нацистский путч 25 июля 1934 г. и убийство Дольфуса нанесли Гитлеру болезненный удар – один из немногих, ему доставшихся. Из этой неприятности он выкарабкался с удивительным проворством. Папен, легкомысленный консерватор, который помог Гитлеру стать канцлером, отправился немецким послом в Вену. Выбор этот был на удивление уместным. Папен был не только набожным католиком, преданно служившим Гитлеру, а следовательно, образцом для австрийских клерикалов, да еще и немецким представителем на переговорах о конкордате с папским престолом. Он также был на волоске от того, чтобы стать одной из жертв путча 30 июня 1934 г., так что кто, как не он, мог убедить австрийских лидеров, что покушения на убийство со стороны нацистов всерьез воспринимать не стоит. Папен блестяще справился со своей задачей. Австрийская система управления была авторитарной, но это была неэффективная разновидность авторитаризма. Власти были готовы преследовать социалистов, но не католиков или евреев. Они были готовы даже использовать риторику немецкого национализма, лишь бы Австрии позволили существовать хоть в каком-то виде. Гитлера это устраивало. Он хотел, чтобы в международных делах Австрия зависела от Германии, но полностью ее уничтожать особенно не торопился. Возможно, эта идея вообще не приходила ему в голову. Он ощущал себя в достаточной степени австрийцем, чтобы исчезновение Австрии казалось ему немыслимым до тех самых пор, пока оно не произошло на самом деле[36]; и если даже такая мысль его посещала, ему бы вовсе не хотелось, чтобы Берлин затмил собою Вену (не говоря уже о Линце).

Папену потребовалось два года, чтобы добиться доверия австрийского правительства. Взаимные подозрения если не исчезли, то ослабли. 11 июля 1936 г. две страны подписали «джентльменское соглашение» – кстати, первый пример употребления этой абсурдной фразы. Это была характерная находка Папена, и вскоре у него нашлись подражатели. Гитлер признавал «полный суверенитет» Австрии. Шушниг в ответ признавал Австрию «немецким государством» и согласился включить в свое правительство членов «так называемой Национальной оппозиции». В свете последующих событий это соглашение стало выглядеть обоюдным мошенничеством. Тогда это было не так, хотя, конечно, каждая из сторон видела в нем то, что хотела видеть. Гитлер полагал, что австрийские нацисты постепенно проникнут в правительственные структуры и превратят Австрию в нацистское государство. Но он был вполне готов к тому, чтобы это