прибегали к угрозам войной для достижения своих целей. Но в этом не было ничего нового. Государственные деятели всегда так поступали. Риторика этих диктаторов была не хуже «бряцания оружием», которым в прежние времена злоупотребляли монархи; если уж на то пошло, не хуже идей, которые прививались английским школьникам в викторианские времена. И тем не менее, несмотря на все грозные речи, Европа видела в своей истории периоды долгого мира. Даже эти фашистские диктаторы не стали бы ввязываться в войну, если бы не рассчитывали на победу; война, таким образом, началась не только из-за порочности диктаторов, но и из-за грубейших просчетов, допущенных другими людьми. Гитлер, вероятно, планировал большую захватническую войну против Советской России – в той мере, в какой он вообще что-то сознательно планировал; но он едва ли собирался воевать с Великобританией и Францией. 3 сентября 1939 г. он был так же обескуражен, как и Бетман-Гольвег 4 августа 1914 г. Муссолини, несмотря на всю свою браваду, отчаянно старался избежать войны – даже еще отчаяннее, чем презираемые всеми последние руководители французской Третьей республики; и он вступил в войну, только когда решил, что она уже выиграна. Немцы и итальянцы рукоплескали своим лидерам; однако война среди них была непопулярна, в отличие от 1914 г. Тогда ликующие толпы повсеместно отмечали начало военных действий. Во время Чехословацкого кризиса 1938 г. в Германии царили мрачные настроения; год спустя, в момент начала войны, это уже было безнадежное смирение с судьбой. Войну 1939 г. мало того что не приветствовали – практически для всех она была менее желанна, чем почти любая другая война в истории.

Перед 1939 г. широко обсуждался и еще один тип глубинных причин. Считалось, что война неизбежна в силу сложившихся экономических условий. Так гласила общепринятая марксистская доктрина того времени, которая посредством многократного повторения завоевала признание даже у тех, кто не причислял себя к марксистам. Это была новая идея. Сам Маркс ничего подобного не утверждал. До 1914 г. марксисты предсказывали, что великие капиталистические державы поделят мир между собой; если они и предвидели какие-то войны, то это были войны за пределами Европы, в ходе которых колонизированные народы боролись бы за свое национальное освобождение. Ленин первым обнаружил, что капитализм «неизбежно» ведет к войне, но эта истина открылась ему только в разгар Первой мировой. Конечно, он был прав. Поскольку в 1914 г. все ведущие державы были капиталистическими, очевидно, капитализм «привел» к Первой мировой войне; но столь же очевидно, что он «привел» и к предшествовавшему ей периоду мира. Это было еще одно общее объяснение, которое объясняло всё и ничего. До 1939 г. крупнейшие капиталистические державы, Великобритания и США, настойчивей всех прочих стремились избежать войны; и везде, в том числе и в Германии, против войны выступал прежде всего класс капиталистов. По сути, если капиталистов 1939 г. и можно в чем-то обвинить, то только в пацифизме и нерешительности и уж точно не в разжигании войны.

Однако определенную долю вины на капитализм возложить было все же можно. Хотя успешные империалистические державы, видимо, действительно были пресыщенными и миролюбивыми, фашизм, как тогда говорили, представлял собой позднюю агрессивную стадию клонящегося к упадку капитализма, и сохранять динамичность он мог только посредством войны. Какая-то доля правды, пусть и небольшая, в этом была. Полная занятость, которой нацистская Германия достигла первой из европейских стран, отчасти обеспечивалась производством вооружений, но с тем же успехом она могла быть обеспечена (и в значительной степени обеспечивалась) и другими видами общественных работ – от дорог до грандиозных зданий. Секрет нацистского успеха заключался не в оборонной промышленности, а в свободе от общепринятых тогда экономических принципов. Огромные государственные расходы обеспечивали все благоприятные эффекты умеренной инфляции, в то время как политическая диктатура, которая уничтожила профсоюзы и ввела жесткие валютные ограничения, предотвращала такие неблагоприятные последствия, как рост зарплат или цен. Довод в пользу войны был бы несостоятелен, даже если бы нацистская система опиралась только на производство вооружений. Нацистская Германия вовсе не захлебывалась в избыточном оружии. Напротив, в 1939 г. немецкие генералы в один голос твердили, что не готовы к войне и что потребуется еще много лет, чтобы довести до конца «перевооружение вглубь». Следовательно, о возвращении безработицы можно было не волноваться. Что касается фашистской Италии, тут экономический аргумент вообще неприменим. Никакой фашистской экономической системой там не имелось. Италия была бедной страной, которой правили посредством террора и показного блеска. Она была совершенно не готова к войне, и Муссолини это признал, когда в 1939 г. объявил Италию «невоюющим» государством. Когда же в 1940-м он все-таки решился, Италия во всех отношениях была готова к войне хуже, чем в 1915-м, когда она вступила в Первую мировую.

Перед 1939 г. было популярно и иное экономическое объяснение. Германию и Италию считали «неимущими» странами с недостаточным доступом к сырью и внешним рынкам. Лейбористская оппозиция постоянно призывала британское правительство устранить этот экономический дисбаланс вместо того, чтобы вступать в гонку вооружений. Допустим, Германия и Италия действительно были неимущими державами. Но что они хотели бы иметь? Италия захватила Абиссинию. Выгоды она из этого никакой не извлекла, зато усмирение и развитие покоренной страны оказалось для Италии почти непосильной нагрузкой на ее ограниченные ресурсы. Какая-то часть итальянцев действительно переселилась в Абиссинию, но эта колонизация осуществлялась исключительно из соображений престижа; удержать этих людей на родине было бы и дешевле, и выгоднее. Непосредственно перед началом войны Муссолини неоднократно заявлял права на Корсику, Ниццу и Савойю. Ни одна из этих территорий, за исключением разве что Ниццы, не обещала Италии никаких экономических преимуществ; и даже Ницца не помогла бы решить настоящих проблем Италии – ее бедности и высокой плотности населения.

Претензии Гитлера на жизненное пространство, Lebensraum, звучали правдоподобнее – достаточно правдоподобно, что убедить самого Гитлера. Но в чем они выражались на практике? Германия не испытывала недостатка в рынках. Напротив, посредством двусторонних соглашений Шахт обеспечил Германии практически монополию в торговле с Юго-Восточной Европой; аналогичные планы вынашивались с целью экономического завоевания Южной Америки, но их осуществлению помешала война. Не страдала Германия и от нехватки сырья. Немецкая наука отыскала замену материалам, которые страна не могла свободно приобретать; и даже в годы Второй мировой войны, несмотря на британскую блокаду, Германия не испытывала недостатка в сырье, пока в 1944 г. союзники не разбомбили немецкие заводы по производству синтетического топлива[34]. Lebensraum в самом грубом смысле означало потребность в незанятом пространстве, где могли бы селиться немцы. Но по сравнению с большинством европейских стран Германия не была перенаселена, а незанятого пространства в Европе вообще не имелось. Когда Гитлер причитал: «Если бы только Украина была нашей…», он, казалось, полагал, что никаких украинцев там нет. Что он собирался с ними делать – эксплуатировать или истреблять? Судя по всему, ни к какому решению он так и не пришел. Когда в 1941 г. Германия действительно захватила Украину, Гитлер и его приспешники испробовали оба метода – но ни один не принес никакой экономической выгоды. Незанятое пространство имелось за пределами Европы, и британское правительство, принимая жалобы Гитлера за чистую монету, часто сулило ему колониальные уступки. Он неизменно игнорировал эти предложения. Он знал, что колонии – это не источник прибыли, а статья расходов, во всяком случае, до их освоения; в любом случае, появись у него колонии, он лишился бы возможности жаловаться. Короче говоря, не нужда в Lebensraum подтолкнула Германию к войне. Скорее война или воинственная политика породила потребность в Lebensraum. Гитлер и Муссолини руководствовались не экономическими мотивами. Как и большинство государственных деятелей, они жаждали успеха. От остальных их отличали лишь бóльшие аппетиты и неразборчивость в средствах.

Влияние фашизма было видно не в экономике, а в общественной морали. Фашизм постоянно подрывал дух международных отношений. Гитлер и Муссолини кичились своей свободой от общепринятых норм. Они давали обещания, не собираясь их выполнять: Муссолини попрал устав Лиги Наций, под которым подписалась Италия. Гитлер подтвердил свою приверженность Локарнскому договору, но не прошло и года, как он от него отрекся. Во время гражданской войны в Испании и тот и другой открыто насмехались над принципами невмешательства, которые обязались