– Наверно.

– И Куропаткина?

– А то. На экзамены ее привозил отец. Повезло иметь такого папочку, а?

– Ты думаешь?

Обе засмеялись. Аля взяла еще печенье, она сегодня еще не ела, хотя было уже почти четыре.

Помолчали, потом Аля спросила:

– Кир, а тебе хотелось бы, чтобы это была твоя выставка? Ну то есть чтобы когда-нибудь у тебя была такая выставка?

– Я больше по коммерции. Русские березки в каждый дом, – усмехнулась, но было видно, что это внезапное откровение для нее важно, по лицу и выпуклому лбу пошли красные пятна. – Вот сколько раз ты пойдешь в музей, чтобы посмотреть… ну хотя бы, не знаю – ну на того же Серова, Коровина, Верещагина, Грабаря вот? Даже двадцать раз за всю жизнь – навряд ли. А мои картины всегда в гостиной, детской, на кухне. Да хоть и в туалете. Сидишь, подперев подбородок ладонями, и смотришь на пейзаж. Мои работы влияют на людей куда больше музейных. Исподволь, незаметно, ежедневно. Ты каждый день ходишь в кроссовках, а праздничные туфли большую часть времени стоят в коробке, ты просто знаешь, что они есть, и ладно. Или вот… – Кира внезапно замолчала, лицо сделалось враждебным. С ней часто такое происходило после вырвавшихся откровений. – Слушай, мне нужно еще несколько табличек проверить. Пойду. Прости.

– Да, конечно. Рада была повидаться, Кир. Допью кофе и еще похожу, посмотрю немного.

– Ага. – Кира ушла, сбежала.

Аля допила кофе, выбросила стаканчик в мусорную корзину. Потом принялась обходить залы. Кира делала вид, что не замечает ее. Аля не обижалась – это ж Кира.

Останавливалась Аля все больше у портретов. Вот дама в платье с верхом из темной набивной ткани, внизу светлая юбка с нежными голубоватыми разводами, у горла кружевной воротничок. Задумчивый взгляд темных глаз навыкате. А вот девушка в пальто, ботинках со сложной шнуровкой, на голове – шляпка из фиолетового фетра, отделанная бархатными фиалками, в руках тоже букетик фиалок. За спиной типичный русский пейзаж. Взгляд у девушки подернут нежной поволокой, выдает тайную радость. Аля почувствовала с ней духовное родство, хотя девушка на картине была моложе, лет семнадцати, но тогда жить начинали рано. На мужских портретах тоже было что рассмотреть. Вот усталый серьезный мужчина средних лет, пробор в тщательно расчесанных волосах, темный, странного покроя пиджак, под ним жилет с рядом пуговиц, серебряная булавка для галстука. Или вот – щеголь в пижаме и халате смотрит, ухмыляясь, на зрителя.

Аля представляла, разумеется, любовную историю изображенных людей, гадала, что они испытали недавно и что в ближайшее время им предстоит. Даже дома, веранды, тропинки в садах на полотнах она рассматривала с точки зрения разворачивавшихся там любовных баталий. Хорошо, что она сейчас была одна, Духов бы высмеял ее манеру смотреть картины. «Ты опять за свое, – сказал бы он, – до чего ж ты предсказуема. Не это в живописи главное». – «А что?» И он бы объяснил, подвел бы к какой-нибудь скучной картине и показал бы – вот тут такой стиль применил художник, использовал смелое сочетание цветов, никто до него так не делал. Когда выставка откроется, они сходят вдвоем, и она выслушает все, что должен культурный человек понимать об этих картинах.

Споткнувшись об оставленную рабочими метлу, Аля выронила сумку и часть ее содержимого. Присела на корточки и принялась поднимать вещи. В их числе оказался буклет выставки, Аля не помнила, чтобы кто-то давал его ей. Буклет был вывернут наружу страницей с пейзажами. Часть текста на странице была обведена красным маркером, и будто этого было мало, рядом на полях был нарисован восклицательный знак. Аля прочитала обведенный абзац: «Представленные на выставке пейзажи Крушина относятся к тому периоду, когда художник принял решение отказаться от лечения. Владимир Крушин в прямом смысле слова пожертвовал жизнью ради искусства. Вот как он сам объяснял в дневнике: “Я собираюсь использовать ощущения обреченности, неумолимого приближения смерти, тоску от близкой потери того, что мне дорого, для того, чтобы написать как можно честнее задуманные мною работы”. Крушин успел немного, но те пять полотен, которые он написал в последний год жизни, вошли в сокровищницу русского искусства».

Пришлось вернуться в зал импрессионистов, чтобы взглянуть на картины, написанные такой ценой. В зале никого уже не было, вся галерея вообще как-то внезапно опустела. Может, рабочие ушли перекусить. Неизвестная картина Грабаря была завешена черным полотном. Аля нашла картины Крушина. Всмотрелась в одну за другой. Пожалуй, было в них что-то вроде выдоха в холодный солнечный воздух. Какая-то особая прозрачность. И еще что-то очень родное, знакомое, вспомнилась мать, те годы, когда они переезжали из города в город… Аля почувствовала, что устала. От этого сумрачного света, от переизбытка красоты, которая начала мучить. Захотелось на улицу. Вряд ли она сегодня дождется Тропика. Ну ничего, поболтают в следующий раз. Скользнув взглядом по задрапированной картине Грабаря, Аля положила буклет на скамейку, так и не вспомнив, как он у нее оказался, и направилась к выходу из галереи.

* * *

Константинович и Алеша заявляются с пиццей в субботу без предварительного звонка. Устраиваются на кухне. Барса отправляется проверять комнаты. Макар достает из холодильника три банки с пивом и одну кока-колу для Алеши, который за рулем.

– Ну что, ребенок, – заявляет Константинович Але, когда все чокаются банками, – украла ты таки сердечко у нашего Макария? Воровки они такие, Макарий, а я тебя предупреждал. Не успеешь глазом моргнуть, как утащат, что плохо лежит.

Аля откусывает пиццу. Она уже уяснила, что главное – не поддаваться на провокации этого человека. Впрочем, на этот раз Константинович странно любезен, сыплет комплиментами. Да прямо-таки сияет. Заливается соловьем про выставку, которая открылась и, «помяните мои слова, друзья, прогремит на всю страну и надолго запомнится». Визит нежданных гостей длится минут десять. На прощание Константинович обнимает Алю, заявляет, что он страшно рад. Чему он страшно рад, не уточняет. Зовет Барсу, и та, стуча когтями, появляется из гостиной, где отдыхала в тени. Уже уходя, режиссер, как фокусник, достает из внутреннего кармана жилета два билета и вручает их Але:

– Жду вас с Макарием двадцать первого в Тамани. Отказы не принимаются.

Потом все, включая Духова, уезжают, и Аля остается одна. Смотрит на билеты – они на самолет до Анапы.

Не прошло и получаса с отъезда режиссера и его свиты, как зазвонил городской телефон. Аля взяла трубку.

– Это Виктор, отец Макара. Спустись, будь добра, на улицу.

Виктор сидел на скамейке под липой. Выглядел он как гротескно постаревший Макар.