Корни мертвого дерева нависли над Ратшей, грабастая, какгорстью, отгораживая полнеба. Иногда ему казалось, что он так и будет глядетьна эти костлявые пальцы, пока не придет к нему смерть. Он знал, что это толькоказалось.

Однажды он попробовал сесть, а потом и подняться. Головакружилась, но куда меньше прежнего. Значит, боль следовало потерпеть. Ну,терпеть-то он умел…

Для начала Ратша сел на скользкий еловый ствол и долго сиделна сгнившей коре, привалясь спиной к торчавшим обломкам ветвей. Привыкал. Вэтот день было теплее; из ближней низины выползали клочья тумана и перетекалипочти незаметно для глаза, подкрадываясь к ногам.

Ратша сидел очень тихо, и некоторое время спустя в десяткешагов от него из тумана возникла крупная остроухая тень. Настороженно замерла,вслушиваясь. Потом, видно, разглядела человека или узнала донесшийся запах. Искрылась, бесшумно растаяв. Встревоженный Вихорь вылетел из кустов, ища врага…Ратша подозвал его и с трудом успокоил.

Волк… То ли просто пришёл разузнать, что делал в его лесубольной человек с белым конем, то ли это сам Ратша позвал его из чащобы. Какзнать! Явился и пропал, и Ратша, не первый раз видевший волка, вдруг вспомнил,о чем рассказывал Тьельвар тогда в дружинной избе. А рассказывал он про фюльгью– тайного хранителя-двойника – и как эта тень повсюду следует за человеком,живя вместо него в стране духов, по ту сторону зримого мира. И лишь однажды обретаетплоть, показываясь на глаза. В день, когда уже выращена судьба и погибельделается неизбежной… Это знак, но вот не всякий смекнет, что увидел своюсобственную фюльгью. Одному предстает сгорбленная старуха, другому – вьющаясякольцами змея, третьему – серый волк…

Тогда, на лавке у очага, Ратша лишь посмеялся. Гётские, молроссказни всё, гёты пускай в это и верят, а ему, словенину, ни к чему. То-то ионо, что у очага. Нынче небось мигом вспомнил своё прозвище, и приступила ксердцу тоска. Увидел невидимое – стало быть, и сам уже там наполовину, в томмире. Хорошо ещё, в глаза не посмотрел…

– Ладно, что ли, – выговорил он вслух. – Ахотя бы и так!

Белый конь терпеливо дождался, пока хозяин, непривычнонеловкий и осторожный, взберется ему на отощавшую спину, и бережно понес егомежду деревьев.

Ратша нынче дорого дал бы за то, чтобы вправду статьоборотнем, умеющим проскользнуть по затянутым туманом холмам, не всполошивчутких птиц, не потревожив былинки. Он хорошо слышал, о чем говорил тогда сВсеславушкой мальчишка-ижор. Сулился ведь, сосунок, увести их с боярыней в свойрод. Может, и в путь уже тронулись через леса, через болотные хляби. Что ж,правильно. В Ладоге-то им теперь не житье.

Теплая шапочка уютно лежала за пазухой, грела тело поднеузнаваемо грязной кожаной курткой. Он будет искать Всеславушку, пока стоит наногах. Для чего, после коромысла-то?.. А ни для чего. Так просто.

Он даже попробовал высматривать следы на мокрой леснойземле. Но мертвая трава и бурые листья снова затеяли перед ним зловещую пляску,и Ратша остановил коня, тяжело сполз с него, вновь залег под приглянувшимсядеревом. Хватит пока. Завтра можно будет тронуться дальше. Он пойдет по краюболот. На болоте следы держатся долго. Может, месяц, а может, и поболее того.

Много народу вот так, тишком, уходило в тот год из стольнойЛадоги прочь. Шли к друзьям или к далекой родне, шли просто куда глаза глядят:не тесен мир, не скудны под солнечным небом шумящие ветвями леса! Были бысноровистые руки да железный топор, и живо встанет над чистой речушкойновенькая изба. Залает у забора собака, завьется над крышей пахнущий хлебомдымок, и домовой, перенесённый со старого места в стоптанном лапотке, приметсяустраиваться-обживаться. А там выплетутся стены сарая, рыбкой юркнет в тотсарай тесаная лодка, протянется в лес охотничья тропа, повиснет на стене перваясвязочка мехов… А там закричит в доме новорожденный, а там устроят на высокомместе первую почитаемую могилу – вот и появилось на свете ещё односельцо-однодворка ничуть не хуже других: приходи друг, приходи брат, приходитевсе добрые люди!

Что скажешь, хорошо тому, кто, пусть израненным, дождалсякормильца с поля жестокого, из немилостивой брани. Не навек раны, заживут, этоне смерть.

Долго страдала боярыня, решая, как поступить, но так ничегои не придумала, потому что Пелко был прав.

Сладко спится жене за воином-мужем, тепло боярину возлехраброго князя: ни поля житного, ни коровы в хлеву, а на столе пироги.Сопроводил князя в поход – и возвратился с добычей. Поехал с князем по дань – иподарил жене обручья серебряные, соседкам на зависть… Но зато уж и в смертномбою воины от князя ни шагу. Где его голова ляжет, там и их скатятся. На томстоят.

Что же делать семье-то? Иссякнет запас в сундуках, и так ужепорядком на свадьбу несбывшуюся поиздержанный, перейдет в чуждые руки последнеепамятное колечко – куда тогда? В крепость чернавушками, гридням Рюриковым вуслужение? К соседям удачливым в холопки?

Совсем не так вывернулось бы дело, пойди дочка за Ратшу.

Хуже смерти казался Ратша боярыне, пока ходил в женихах.Теперь почти жалела о нем, сгинувшем. Был бы при нём дому достаток и дворукрепкая заступа, ей, боярыне, к старым годам опора и Всеславушке хозяин-муж…Сама, сама со свадьбой тянула, вовсе со двора рада была прогнать. А пропал – иостались без него, что в поле обсевки. Как зиму до весны перемочь? Друзеймужниных на выручку кликнуть? Эти, преданные, пособить не откажутся, да толку –сами нынче с редьки на квас…

Вот и уцепилась боярыня осиротевшая за Пелко, как тонущий загорький ракитовый кусточек. Взялась расспрашивать и понемногу вытянула изнеразговорчивого ижора всю правду: сперва о муже погибшем, потом о родекорельском, что сидел в лесах на невском берегу. И рассудила про себя, чтодушой парень не кривил. Не таил мысли бросить их в чащобе на еду лютым зверям.Сказал, что доведет – и доведет, хотя бы ему на себе пришлось нести их понепролазным болотам или зимовать с ними в сосновом бору…

Уходить решили втроем, не обременяя себя многим имуществом.Правду молвить, остатки серебра в доме не всё ещё перевелись. Но гривнуузорчатую не сгрызешь с голодухи, позолоченной бусиной не приманишь дичину.Запасались едой – сушеным мясом, орехами, печевом и салом. И нести невеликатяжесть, и хватит надолго.

Всеслава молча увязала с собой отцовский охотничий лук иколчан, хотя кто станет стрелять из него, было неясно: не Пелко же однорукий… Ито. Боярыня забоялась, пожаловалась ему:

– Ратша там, в лесу…

– Лес большой, – ответил корел. – А собаки унего нет. Он облюбовал два добрых копья и, выйдя во двор, одно за другим всадилих в бревенчатую стену. Левой рукой. Сначала в упор, как в бою или если одинпротив медведя. Потом издали, от самого забора, – а двор был не маленький.Боярыня поглядела, как входили в дерево кованые наконечники – выдерни-ка,попробуй! – и какое лицо при этом было у Пелко… И перестала спрашивать,обо всем ли подумал.