— Наслышан я об иезуитах и о пасторе этом самом наслышан.Мне Иллинский [27] все уши о них прожужжал, но воля ваша, господа, к этойпублике я отношусь настороженно, как бы много и воодушевленно о них ни болталив обществе.

И разговоров о них более не желаю. А теперь прошу остатьсяграфа Литту, остальные могут удалиться.

— Скажите, любезный Юлий Помпеевич, — доверительно произнесимператор, беря великого приора под руку, — какова может быть теперь судьбаспасенных Гомпешем реликвий ордена?

И ежели решение святейшего отца будет в мою пользу, можем лимы надеяться, что и осколок святого честного креста господня, и мощи рукиИоанна Крестителя, и чудотворная Богоматерь Палермская будут перевезены в Санкт-Петербург?

— Не извольте сомневаться, ваше величество, — выдавил Литта,сам себя не слыша и вообще плохо соображая, что говорит.

У него было ощущение человека, только что крепко получившегопо голове. Не просто об угнетаемых в Белоруссии иезуитах вел речь молодой,изысканный и образованный генерал Талызин…

Литта уловил его острый, быстрый, пронизывающий взгляд. Онкак бы намекал: “Я знаю. Я все знаю!”

Да, Юлий Помпеевич теперь не сомневался: Талызин откуда-тознал, что граф Литта, великий приор Мальтийского ордена, — тайный, иезуит.

Собственно, и само отделение ордена, обосновавшееся вРоссии, было иезуитским, лишь прикрытым малиновыми одеждами мальтийскихкавалеров.

Принятие русским императором звания великого магистра ивступление в орден вслед за Павлом многих русских, из известных и богатых (этоглавное!) фамилий было бы первым крупным, ошеломляюще крупным успехом латинствана Русской земле.

Однако если бы Павел преждевременно проведал, что любимый имЛитта, оказывается, принадлежит не к любимым им иезуитам…

Ненависть к ним у русских, у православных в крови, даже еслиэти “русские” — на три четверти немецкой крови, как Павел, мать коего была чистокровнойнемкой, а отец — немец наполовину.

Да, момент был опасный, всякое могло случиться! Литтапрекрасно знал непредсказуемость и порывистость императора. С него сталось быотменить рескрипт, предписывающий Ушакову начать боевые действия против французов,вообще забыть обо всех благих начинаниях.

И всё из-за какого-то болтливого генералишки…

“Добрый человек, не дашь ли хлебца кусочек?”

Алексей с усилием разомкнул спекшиеся губы, но так и не смогвыдавить из себя ни слова. Мужик с корзиной, полной свежевыпеченных булок,прошел мимо, даже не поглядев на него.

Запах, окутавший Алексея, едва не свалил его с ног.

Кое-как одолев приступ головокружения, наш герой смахнул солба ледяной пот и принудил себя стоять прямо.

Нельзя шататься. Нехорошо, если его примут за пьяного. Кудадело годится — с утра-то пораньше. Довольно, что приходится кусочничатьздоровому молодому мужику, но уж если сочтут пьяницей, никто, уж наверное,ничего не даст.

Алексея снова качнуло — на сей раз от осознания того, что онвпервые в жизни назвал себя не дворянином, а мужиком. Да, сейчас никто невспомнил бы о его происхождении, небось и тетка Марья Пантелеевна не призналабы любимого племянничка в этом доходяге, который чуть держится на ногах и готовпросить добрых людей о милостыньке.

Беда — воровать не решается, а заработать нечем. Но и словомольбы с уст нейдет.

От слабости его повело назад, потом резко — вперед, так чтоАлексей едва не навалился на молодушку в серой кофте и сарпинковой юбчонке,подол которой она брезгливо, словно настоящая дама, приподнимала, обходянемалую лужу, разлившуюся поперек дороги.

— Сударыня… — выдавил Алексей и чуть не засмеялся, такиеизумленные глаза обратились на него. Хорошо, а как следует назвать эту бабенкус корзиной припасов — очевидно, кухонную прислугу из приличного дома.

Матушкой? Молода еще. Сестрицей? Ну, вот еще, всякуюпростолюдинку называть сестрицею!

Покуда Алексей пытался сладить с сословной гордынею,молодушка в сарпинковой юбчонке пробежала мимо.

Алексей тоскливо уставился ей вслед, удивляясь, почемувертлявая фигура так причудливо меняет свои очертания. А, ну да, это у него вглазах от голода плывет. Который же день у него во рту маковой росинки не было?

Нынче третий?.. Быстро же он скуксился! Устал, конечно.

Больше двух недель добирался от Риги до Петербурга. Какповернулся тогда, на рижском пустыре, спиной к Луизе Шевалье и ее спутникам —так и двинулся в обратный путь, в Россию, не оглянувшись на прошлое.

Нет, врет — один разочек все же оглянулся. Разноцветнаятроечка французов уже скрылась за углом, и Алексей вздохнул. Не потому, чтонадеялся: вот сейчас Луиза кинется за ним, станет руки простирать, уговариватьи умолять воротиться, напомнит их ночи, их дни, которые частенько бывали всезаняты тем же, чем и ночи…

Боже упаси думать обо всем этом, — начисто вышиблось изпамяти и сердца! Оглянулся он лишь потому, что все еще никак не мог поверить:да ведь он добрые две недели был не просто игрушкой в руках этой распутнойженщины, не просто орудием ее ненасытного сладострастия, но и оружием —смертельным оружием, как теперь выяснилось.

Итак, все было подстроено, как ни дико в сие поверить.

Алексей внезапно прозрел. Все подстроено, все! Встреча со Скарятиным,вспышка его наглой ярости, дуэль, сама смерть его.

Ну да, ведь Луиза и остальные — это актеры. Опытные актеры!Уж кому-кому, как не им, знать, когда вскрикнуть пожалостней, чтоб у зрителясердце сжалось, когда ручонки заломить, когда лишиться чувств.

Только не взаправду — ведь нельзя лишиться того, чего у тебяотродясь не имелось! Роли родственнички расписали между собой от и до. Болеетого, они даже простодушных зрителей сумели сделать не просто участникамипредставления, но и действующими лицами.

И все эти вещички — как они у актеров называются, реквизит?— были загодя припасены. Шпаги, лежавшие где-то наготове. Жемчуг, надетый нахорошенькую шейку мадам Шевалье, — тоже реквизит.

И была загодя сочинена записка, прочитав которую Скарятин немог не взбеситься — и не вмешаться в ход пьесы, где ему предназначалась, каквыяснилось, роль трупа.