Надо во что бы то ни стало вернуться в Петербург ипопытаться-таки… нет, надо не просто попытаться — надо все силы приложить длятого, чтобы восстановить свое честное имя!

…Это оказалось легче решить, чем сделать. Две недели спустя,прохладным майским утром изголодавшийся, обросший, косматый и грязныйоборванец, в котором и родная тетушка Марья Пантелеевна не признала бы сынадворянского Алексея Уланова, стоял близ базарной площади в Петербурге и думалтолько об одном: окочурится он с голоду прежде, чем решится-таки милостынькупопросить, или все же раньше брюхо набьет, а потом уже помрет со стыда?

Небо вдруг начало падать. Понеслось, повалилось на землю —все ближе и ближе надвигается с каждым мгновением! Алексей смотрел на это диво,глазам своим не веря, потом веки сделались непомерно тяжелыми и налегли наглаза. В висках забили молоты, сердце зашлось, голова запрокидывалась. Так итянуло вниз.

“Падаю!” — понял Алексей, пытаясь схватиться слабыми,непослушными руками хоть за что-нибудь, но воздух проскальзывал между пальцами,гудел так, что вся голова уже была полна этим гулом.

Но внезапно что-то сильно схватило Алексея за плечи,вздернуло, пытаясь утвердить на ногах, однако они сделались точно у куклысоломенной: подкашивались да подгибались.

— Стой же ты, чертова сила, чего выплясываешь! — сквозь гули гуд пробился к его слуху незнакомый мужской голос, отчего-то показавшийсяАлексею сердитым до крайности.

— Небось нализался с утра, вот и пляшет, — долетел другойголос, сиплый и равнодушный, и эти слова его так возмутили Алексея, что онпреодолел тягу сомкнутых век и приоткрыл глаза.

Над ним нависало какое-то рыжее пятно, и понадобилось время,чтобы понять — это не просто пятно, а чье-то на редкость конопатое лицо,окруженное огненными вихрами.

Алексей невольно растянул в улыбке слабые губы, потому чтолицо это до крайности напоминало физиономию его молочного брата и лучшего,незабываемого друга Прошки.

Впрочем, Алексей краешком сознания вполне понимал: Прошкетут взяться неоткуда, потому что неведомо, где он теперь обретается, а Алексеюв голодном бреду просто чудится бог знает что.

— Кинь ты его, молодой, — сказал сиплый голос. — Охота лясыточить! Небось хозяин твой таков же, каков и мои: чуть припозднишься споручением — тотчас спиной ответишь!

— Ладно, моя спина — не твоя печаль, — огрызнулся рыжий. —Иди, коли спешишь, а этого человека я не кину.

— Дивлюсь я, — не отвязывался сиплый, который, видать, и самбыл охотник поточить лясы, то есть праздно провести время.

— На что тебе этот пьяный бродяга сдался?

— Да не пьяный он, неужто не видишь! Больной аль с голоду…Стой, кому говорено! — тонко, сердито выкрикнул рыжий, тщетно пытаясь удержатьАлексея, ноги которого опять начали подгибаться.

— А то и правда, лучше сядь вот здесь, в сторонке, да пожуйкалачика.

Рыжий помог Алексею осторожно опуститься на землю и,подпирая его со спины коленкою (того так и тянуло лечь), сунул в руки ему кусокбелой булки.

В глазах от этого сдобного, живого, сладостного запаха ещепуще потемнело, Алексей даже не очень-то понимал, что надо делать с хлебом —сидел да нюхал его.

— Ешь, — голос рыжего отчего-то сделался еще более сердитым.— Забыл, что ли, как едят? Алексей непослушными пальцами отломил мякиш, положилв рот, проглотил, не чуя вкуса. Потом еще кусочек, еще…

— Не наваливайся с голодухи, — тихо сказал рыжий. —Потихонечку жуй. Не бойся, у меня еще много.

— Ишь! — недовольно прожужжал сиплый.

— Калачика ему, бродяге какому-то! Я тебя просил, ты мне чтосказал? Мол, старухе какой-то гостинец несешь. А тут первому встречному.

— Да твоя, говорю, какая забота?! — не выдержал этого нытьярыжий. — Первому, второму… Отвяжись! Иди своей дорогою.

— Ну и пойду, — обиделся, сиплый. — Нашелся тоже… доброхот!

Только потом не жалуйся, когда эта сволочь твои же карманычистить будет. До Алексея звуки мира по-прежнему доходили словно издалека,однако хлеб уже делал свое дело: в голове определенно просветлело.

Алексей осознал, что сидит на земле, что медленно щиплетмякиш, едва удерживая себя от того, чтобы не запихнуть в рот весь кусок.Понимал он также, что рыжий спаситель обнимает его за плечи, поддерживая, чтобне заваливался, и, заглядывая сбоку в лицо, тихо бормочет что-то невнятное.

Алексей вслушался.

— Нет, ну до чего похож, гад! — шептал рыжий, помаргиваянебольшими карими глазками.

— Прям как вылитый! Слышь-ка, ты! Тебя не Лёхою кличут, а?

Алексей кивнул, вяло жуя.

— Это ж надо! — изумился рыжий. — Даже имя точь-в-точьтакое! А родом ты откуда, а, Лёха? В Питер, говорю, откуда прибрел?

— Из Риги, — слабо выдохнул Алексей между глотками, и лицорыжего враз поскучнело.

— Откуда?! Чухонец, что ль? Эва! И чего я тут с тобойвожусь, спрашивается? — Вгляделся внимательнее: — Да нет, вроде наш, природныйрусак, не чухна. Родом ты откуда, а, братка?

Никто, никто на всем белом свете, кроме Прошки, не называлего браткою. Но ведь этот рыжий не может быть Прошкою! Тот был худенькийпарнишка на две головы ниже Алексея, а этот вон — в плечах косая сажень, мордащекастая, голос уверенный, взор смышленый.

Впрочем, Прошка и в прежние времена отличался смекалкою. Авдруг?..

Вгляделся пристальнее в растерянные карие глаза новогознакомца. Чудес на свете не бывает. Или бывают всё-таки?

— Родом я с Нижегородчины, деревня Васильки. Бывал, может? —решился сказать — и чуть не подавился, с такой силою схватил рыжий его заплечи, так рьяно начал вдруг трясти, выкрикивая:

— Лёха! Братка! Барин дорогой! Да неужели, неужели ты?!

— Прошка? — недоверчиво промямлил Алексей.

— Ты как здесь? Откуда?

— Да я в Питере уже другой год живу, — бормотал Прошка,размазывая по круглым конопатым щекам слезинки.

— Ох, пронял ты меня, ох, до сердца-печени пронял! Сам-тооткуда?!

Почему такой ледащий? Я ведь тебя за бродягу поначалупринял!

Алексей только хмыкнул, отщипывая от чудодейственного калачаеще кусочек.

— Да я теперь таков и есть.