рассматривая свою, так и не потерявшую стройности, девичью фигуру, на овал лица и правильные черты его, она начинала вдруг до слёз жалеть себя, уходящего невесть куда времени, того, что недолюблена и недоласкана. Приходило сожаление, зачем так рано замуж пошла, ещё б успелось. Почему всласть не нагулялась, чтоб было в теперешнем обыкновенном, чего вспомнить, чему обрадоваться. К невесёлой будничности примешивалась злость на себя, на свою, несмотря на возраст, неопытность. Неиспытанность всего того, о чём говорилось девушками и женщинами, будоражила Катю, не давала ночью спокойно заснуть. Она долго ворочалась, укладываясь безуспешно с боку на бок. На вопросы мужа раздражённо отвечала: «Ничего, просто бессонница замучила».

Стала она перечитывать книги, что читала в своей первой молодости. И в «Евгении Онегине» прочла поразившую её теперь строчку: «…пришла пора, она влюбилась…»

«То-то и оно, – подумалось ей, ведь и вправду, когда Костя вдруг сделал мне предложение, я ж и решила, что вот она, любовь, что люблю его… пришла пора, и я влюбилась…»

Катя была в состоянии самой настоящей предвлюблённости, когда перед нею появился Он. И произошло это не в театре, не на концерте, не в ресторане, а прямо у неё на работе в большом зале предметного каталога научной медицинской библиотеки. В тот вечер Катя была дежурным консультантом в каталоге.

Когда он подошёл и наклонился к Кате, сидевшей за столом консультанта, она не могла понять, что же случилось с нею: он говорил, а она, ничего не понимая, слушала и готова была бы, наверное, вечно вслушиваться в звуки его хриплого голоса; она бы не смогла и сказать, какого цвета глаза, пристально, в упор глядевшие на неё, ей казалось, что она слепнет под его взглядом…

Только, когда он отошёл и присел над выдвинутым каталожным ящиком, она вдруг повторила строки из недавно переписанного ею стихотворения А. Ахматовой: «А взгляды его – как лучи. / Я только вздрогнула: этот / Может меня приручить / Наклонился – он что-то скажет… / От лица отхлынула кровь».

«Боже, что это? Я же могу сейчас грохнуться в обморок, как какие-то дамочки – пациентки Фрейда конца девятнадцатого века. Но тогда ж было время истеричек… Нет, необходимо взять себя в руки, во что бы то ни стало», – уговаривала она себя, приказывая себе. А сама тем временем не отрывала взгляда от него склонившегося над каталогом. И вновь звучали стихи: «…не хочешь смотреть? / О, как ты красив, проклятый!.. / …Мне очи застит туман. / Сливаются вещи и лица».

Он вышел из зала. И тогда она не без горечи констатировала:

«Отошёл ты, и стало снова

На душе и пусто и ясно».

В сумерках он поджидал её. И они, не говоря между собою ни слова, быстро пошли, пока не дошли до какого-то полуосвещённого подъезда. Так же молча, почти бегом, добрались до верху, где уже не было квартир, а был лишь запертый на висячий замок вход на чердак. И приникли друг к другу, так словно жаждали этого поцелуя всю прожитую ими прежде жизнь.

Он ласкал её смело, как никто и никогда до того, и что удивительно она не стеснялась, а радовалась этому. Как подростки они хотели полной любви, полного контакта, и не могли, она не могла в этом пропахшем кошачьей мочой подъезде. Она лишь крепко держала в ладошке его разбухшее мужское естество, и слёзы в безмолвии катились по щекам.

Они встречались почти ежедневно, он работал в библиотеке над книгой. Был он уже доктором наук, сексопатологом, и раньше в библиотеку по его заданиям приходили или его сотрудники или аспиранты. В тот вечер он зашёл случайно, хотел попросту сверить библиографические данные. Был он старше Кати лет почти на двадцать. Но она и не ощущала разницы. А лишь ужасалась тому, как поздно встретились они, почему бы это ни произошло хотя бы десять-одиннадцать лет назад, когда была она молоденькой девушкой. Она всёрьёз верила, что предназначены они друг для друга, а вот обременены семьями (хотя у него уже дети почти взрослые) и что жену свою, что и старше его была, да к тому ж и больную, бросить он не сможет, оттого вместе им не бывать…

Часто ходили они в кино, потому что в темноте, неузнаные, никому незнакомые, могли они и ласкаться, и разговаривать обо всём, обо всём… Самым же тяжёлым для них было то, что не могли они остаться наедине друг с другом, любить и не опасаться никого, полностью, безоглядно отдаться своей страсти… Пока не пришла ему в голову эта потрясающая идея – с гостиницей, где работала его постоянная пациентка.

И вот уже они стояли в ресторанном гардеробе. Катя была одета празднично, ведь сегодня был, наверное, самый главный вечер её жизни.

После они сидели только вдвоём за столиком, он договорился, чтобы им не мешали. Катя счастливо смотрела на него, слегка отхлёбывая «Советское Шампанское». Рядом с нею на белой скатерти лежал его подарок – парфюм «Шанель № 5». О таком она только в книгах читала. Ведь была ж довольна, когда Костя на Новый год или на 8-е Марта дарил польские духи «Быть может». А тут ещё через замшу туфель приятно холодила купленная в перерыв телятина. Катя не захотела оставить своё ценное приобретение в гардеробе, вдруг кто, да и соблазнится.

Он вещал, а она ему внимала. Он смотрел ей в глаза, и она не могла отвести взгляда. И была заранее согласна со всем, что он ей скажет. Он говорил, что двадцать восемь лет, а ей было именно столько, это возраст конца молодости, то есть молодость продолжается, конечно, но все процессы роста заканчиваются, и очень медленно, незаметно, начинаются процессы обратные, старения. Он говорил о том, что сделает всё, чтобы ей было всегда хорошо с ним, во всём, во всём… Он близко придвинулся к ней и медленно погладил её по руке от кисти к локтю. От замирающе-сладостной ласки у Кати все волоски на коже руки поднялись. Она была готова застонать от возбуждения, захлестнувшего её. А он, тем временем опустив руку под скатерть, положил свою ладонь ей на колено…

– Не надо меня мучить, пойдём, – зашептала она, задыхаясь.

– Подожди немного, скоро пойдём, я хочу продлить это предвкушение блаженства, – тоже прошептал он, рука его двинулась вверх по её бедру.

И тут… Катя почувствовала, что какая-то жидкость заливает ей стопу. От неожиданности она громко вскрикнула, так что обернулись сидевшие за соседними столиками,