— Не вижу.

Чего вы не видите, дяденька? Вот же оно, обмундирование.Сапожки, шинелька, погоны.

Глядите, какие пушечки на погонах. Видите?

— Пушечки на погонах вижу, а солдата не вижу.

— Так я же самый и есть солдат, — окончательно сбитый столку ледяным тоном капитана, прошептал Ваня, глупо улыбаясь.

— Нет, друг мой, ты не солдат.

Капитан Енакиев вздохнул, и вдруг лицо его стало суровым. Онкинул на стол «Исторический журнал», заложив его карандашиком, и резко сказал,почти крикнул:

— Так солдат не является к своему командиру батареи. Встать!

Ваня вскочил, вытянулся и обмер.

— Отставить. Явись сызнова.

И тут только мальчик сообразил, что, всецело занятый своимобмундированием, он забыл всё на свете — кто он такой, и где находится, и ккому явился по вызову.

Он проворно нахлобучил шапку, выскочил за дверь, поправилсзади пояс, заложенный за хлястик, и снова вошёл в блиндаж, но уже совсемпо-другому.

Он вошёл строевым шагом, щёлкнул каблуками, коротко бросилруку к козырьку и коротко оторвал её вниз.

— Разрешите войти? — крикнул он писклявым детским голосом,который ему самому показался лихим и воинственным.

— Войдите.

— Товарищ капитан, по вашему приказанию явился красноармеецСолнцев.

— Вот это другой табак! — смеясь одними глазами, сказалкапитан Енакиев. — Здравствуйте, красноармеец Солнцев.

— Здравия желаю, товарищ капитан! — лихо ответил Ваня.

Теперь уже капитан Енакиев не скрывал весёлой, добродушнойулыбки.

— Силён! — сказал он то самое, очень распространённое нафронте словечко, которое мальчик уже много раз слышал по своему адресу и отГорбунова, и от Биденко, и от других разведчиков. — Теперь я вижу, что тысолдат, Ванюша. Давай садись. Потолкуем… Соболев, чай поспел? — крикнул капитанЕнакиев.

— Так точно, поспел, — сказал Соболев, появляясь с большимчайником, охваченным паром.

— Наливай. Два стакана. Для меня и для красноармейцаСолнцева. А то он подумает, что мы с тобой живём хуже, чем его разведчики.Верно, Соболев?

— Это уж как водится, — сказал Соболев, тоном своим даваяпонять, что он вполне разделяет мнение капитана о разведчиках как о людях хотяи толковых, но имеющих слабость пускать пыль в глаза своим угощением.

Соболев поставил на столик два стакана в серебряныхподстаканниках и налил крепкого, почти красного чаю, от которого сразураспространился чудеснейший горячий аромат.

И тут только Ваня понял, что такое настоящее богатство ироскошь.

Сахар, правда, был не рафинад, а песок, но зато Соболевподал его в стеклянной вазочке. Свиной тушёнки с картошкой тоже не было. Нозато капитан Енакиев поставил на стол коробку с печеньем «Красный Октябрь» ивыложил плитку шоколада «Спорт», что заставило пастушка почти онеметь отвосхищения.

Капитан Енакиев с весёлым оживлением смотрел на Ваню:

— Ну, пастушок, говори: где лучше — у нас или у разведчиков?

Ваня чувствовал, что здесь лучше. Но ему не хотелось обижатьразведчиков и отзываться о них дурно, в особенности за глаза.

Он подумал и сказал уклончиво:

— У вас богаче, товарищ капитан.

— А ты, Ванюша, хитрый. Своих в обиду не даёшь… Верно,Соболев? Не даёт своих в обиду?

— Точно. Разве солдат своих в обиду даст?

— Ну ладно, Соболев. Пока можешь быть свободен. А мы тут скрасноармейцем Солнцевым побеседуем по душе… Такие-то дела, Ванюша, — сказалкапитан Енакиев, когда Соболев ушёл к себе за перегородку. — Что же мне с тобойдальше делать? Вот в чём вопрос.

Ваня испугался, что его снова хотят отправить в тыл. Онвскочил с ящика и вытянулся перед своим командиром:

— Виноват, товарищ капитан. Честное батарейское, больше неповторится.

— Чего не повторится?

— Что явился не как положено.

— Да, брат. Явился ты, надо прямо сказать, неважно. Но этодело поправимое. Научишься. Ты парень смышлёный… Да ты что стоишь? Садись. Я стобой сейчас не по службе разговариваю, а по-семейному.

Ваня сел.

— Так вот я и говорю: что мне с тобой делать? Ты ведь хотяещё и небольшой, но всё же вполне человек. Живая душа. Для тебя жизньтолько-только начинается. Тут никак нельзя промахнуться. А?

Капитан Енакиев смотрел на мальчика с суровой нежностью, какбы пытаясь взглядом своим проникнуть в самую глубь его души.

Как не похож был этот маленький стройный солдатик с нежной,как у девочки, шеей, уже натёртой грубым воротником шинели, на тогопростоволосого босого пастушка, который разговаривал с ним однажды у штабаполка! Как неузнаваемо он переменился за такое короткое время! Изменилась литакже и его душа? Выросла ли она с тех пор, окрепла ли, возмужала? Готова лиона к тому, что ей предстоит?

И Ваня почувствовал, что именно сейчас, в эту самую минуту,по-настоящему решается его судьба. Он стал необыкновенно серьёзен. Он стал таксерьёзен, что даже его чистый выпуклый детский лоб покрылся морщинками, как увзрослого солдата.

Если бы разведчики увидели его в эту минуту, они бы неповерили, что это их озорной, весёлый пастушок. Таким они его никогда невидели. Таким он был, вероятно, первый раз в жизни.

И это сделали не слова капитана Енакиева — простые,серьёзные слова о жизни — и даже не суровый, нежный взгляд его немного усталыхглаз, окружённых суховатыми морщинками, а это сделала та живая, деятельная,отцовская любовь, которую Ваня почувствовал всей своей одинокой, в сущностиочень опустошённой душой. А как ей была необходима такая любовь, как душа еёбессознательно жаждала!

Они оба долго молчали — командир батареи и Ваня, —соединённые одним могущественным чувством.

— Ну, так как же, Ваня? А? — наконец сказал капитан.

— Как вы прикажете, — тихо сказал Ваня и опустил ресницы.

— Приказать мне недолго. А вот я хочу знать, как ты самрешишь.

— Чего же решать? Я уже решил.

— Что же ты решил?