— Так-то, орёл. Пушку надо смолоду любить. Вот этаким-томакаром, как ты сейчас, и я когда-то пришёл на батарею. Было это, братец тымой, не более не менее как тридцать годов тому назад. Немалое времечко. А я каксейчас всё помню. Был я тогда, конечно, постарше тебя. Шёл мне девятнадцатыйгод. Я охотником на войну попал. Но всё равно — мальчишка. И представь себе,какое чудо: наша батарея тогда стояла на позиции как раз где-то в этих же самыхместах. Видал, какой круг моя жизнь описала? Сейчас, конечно, не узнать. — Оногляделся по сторонам и махнул рукой. — Сильно земля с тех пор переменилась.Где были леса, там стали поля. Где были поля, там выросли леса. Но, в общем,где-то здесь. На границе Германии. Тогда отступали. Теперь наступаем. Только ивсего.

Эти слова крайне поразили Ваню. Он, конечно, много разслышал разговор о том, что армия наступает на Восточную Пруссию, что ВосточнаяПруссия — это уже Германия, что скоро советские войска ступят на немецкуюземлю.

Ваня, так же как и все в армии, твёрдо верил, что так оно вконце концов и будет. Однако теперь, когда он услышал эти желанные и так долгоожидаемые слова «граница Германии», он даже как-то не совсем понял, о чёмговорит Ковалёв. Он был так взволнован, что даже не удержался и назвал Ковалёвадяденькой:

— Где же Германия, дяденька? Где граница?

— Да вот же она. Тут и есть, — сказал Ковалёв, показываячерез плечо плоскогубцами с таким видом, как будто показывал заблудившемусяпрохожему знакомый переулок. — За этой высоткой. Километров пять отсюда. Небольше.

— Дяденька, правда? Вы меня не обманываете? — жалобно сказалмальчик, знавший по опыту, что некоторые солдаты любят над ним подшутить.

Но глаза Ковалёва были вполне серьёзными.

— Верно говорю, — сказал он. — Река, а за ней самая Германияи начинается.

— Честное батарейское? — живо спросил Ваня.

— Да зачем тебе честное батарейское, когда мы только что поней пристрелку вели! Видал, сколько целей пристреляли?

И Ковалёв показал плоскогубцами на бумажку с номерками наорудийном щите.

Но Ваня всё-таки ещё сомневался. Ему трудно было поверить,что вот тут, совсем близко, в каких-нибудь пяти километрах, начинаетсяГермания.

— Дяденька, не обманывайте меня! — почти со слезами сказалВаня.

— Фу, будь ты неладен! — рассмеялся Ковалёв, — Не веришь. Ачто же тут особенного? Да наши разведчики ещё вчера в эту самую Германиюходили, нынче утром вернулись. Паника там, говорят, не приведи бог.

— Как! Разведчики были в Германии?

Ковалёв даже не представлял себе, какой удар нанёс он Ване всамое сердце. Оказывается, разведчики уже были в Германии. Весьма возможно, чтов Германии уже побывали Биденко и Горбунов. А сержант Егоров наверняка побывал.Значит, если бы Ваню не перевели в огневой взвод, он тоже мог бы уже побывать вГермании. Он упросил бы разведчиков. Они бы его взяли. Это уж верно.

И Ваня почувствовал жгучую обиду. Всё-таки в душе он ещё былразведчиком. Самолюбие его сильно страдало. Конечно! Все разведчики уже были, аон ещё не был.

Он надулся, густо покраснел и, кусая губы, опустил ресницы,на которых выступили слёзы.

— Я бы им там дал, в Германии! — неожиданно сказал он сквозьзубы, и глаза его метнули синие искры.

Ковалёв с любопытством посмотрел на мальчика, но неулыбнулся и не сказал того, что непременно сказал бы всякий другой солдат: «Аты, братец пастушок, злой!» Он понял, что в эту минуту делалось в душе Вани. Онвынул свою трубку, насыпал в неё махорки, зажёг, защёлкнул крышечку и, пустивчерез усы душистый белый дым, очень серьёзно заметил:

— Терпи, пастушок. На военной службе надо уметь подчиняться.Твоё место теперь у орудия. Вместе с орудием и въедешь в Германию.

И, для того чтобы его слова не показались мальчику слишкомсухими, нравоучительными, прибавил, улыбаясь:

— С музыкой!

И как раз в этот миг где-то за ёлочками маскировки раздаласьгромкая команда:

— Батарея, к бою! Стрелять первому орудию!

Из окопчика телефониста выскочил сержант Сеня Матвеев, находу застёгиваясь и оправляя свою измятую шинельку с чёрными петлицами. Сияямолодым возбуждённым лицом, он изо всех сил крикнул, раскатываясь на букве"р":

— Первое орудие, к бою! По цели номер четырнадцать.Гранатой. Взрыватель осколочный. Правее восемь ноль-ноль. Прицел сто десять.

И, прежде чем были произнесены эти слова, показавшиеся Ванетаинственными заклинаниями, всё вокруг мгновенно переменилось: и люди, и самоёорудие, и вещи вокруг него, и даже небо над близким горизонтом, — всё сталосуровым, грозным, как бы отливающим хорошо отшлифованной и смазанной сталью.

Прежде всех изменился наводчик Ковалёв.

Ваня не успел посторониться, не успел подумать: «Вот оно,начинается!» — как Ковалёв уже перепрыгнул через станину, одной рукой надеваяневесть откуда взявшийся шлем, а другой снимая брезентовый чехол с той высокойштучки возле щита, которую мальчик давеча заметил.

Теперь, когда с неё был сдёрнут чехол, она оказалась ещёболее прекрасной и таинственной, чем можно было предполагать. Это было нечтосреднее между биноклем, стереотрубой — их Ваня уже видел много раз — и ещёчем-то невиданным, какой-то машинкой со множеством мелких и крупных цифр,насечённых на стальных кольцах и барабанчиках. Эта машинка сразу вызвала впредставлении мальчика слово «арифметика». И ещё было что-то чёрной воронёнойстали, с выпуклым стеклом, косым зеркальцем и плоской чёрной коробочкой с длиннойпрорезью. Это вызвало другое слово: «фотоаппарат».

Наклонившись и прильнув глазом к чёрной трубке, наводчикКовалёв неподвижно, как изваяние, стоял на крепко расставленных, согнутыхногах, в то время как его руки, мелькая длинными пальцами, с молниеноснойбыстротой бегали вверх и вниз по прибору, касаясь барабанов и колец.

У мальчика разбежались глаза. Он не знал, на что смотреть.

Во-первых, кем-то и как-то в один миг с пушки был сдёрнутвторой чехол, и Ваня увидел орудийный затвор — массивный, тяжёлый, сверкающийхорошо смазанной сталью, с алюминиевой рукояткой и могучим стальным рычагом,кривым, как челюсть.

Но главное, Ваня увидел спусковой шнур: стальную цепочку,обшитую потёртой кожей. Он сразу понял, что это такое. Стоило только потянуть заэту кожаную колбаску, как пушка выпалит.