– С Шестаковой?! С ней вы разговаривали? Да вы ничегоне знаете! – закричал Яков Матвеевич, хватаясь за черенок лопаты. –Ничего! Никто ничего не может вам сказать!

Илюшин сделал шаг назад.

– Вы… это все… Ничего нельзя знать!

– Спокойно, Яков Матвеевич…

– Нет! Не знаете! И не лезьте, не вынюхивайте!

Афанасьев отпустил лопату, замахал руками на Илюшина,побагровел, и Макар испугался, что старика хватит удар.

– Уходите… – выдохнул тот, тяжело дыша. –Уходите отсюда!

– Яков Матвеевич, вам нужна помощь…

– Нет, не нужно! Ничего не нужно! Идите, идите!

Поколебавшись, Илюшин пошел к калитке. Возле забора онобернулся и увидел, что старик стоит, опершись на черенок лопаты, и смотрит вземлю, словно видит на ней что-то. Краснота постепенно исчезала с его лица, иМакар решил, что может уйти, не беспокоясь за жизнь Якова Матвеевича.

«Второй раз я упоминаю имя Шестаковой, и второй раз егобудто током бьет, – подумал Илюшин, выйдя из палисадника и отойдя за куст,чтобы своим видом не раздражать и без того словно взбесившегося старика. –Что же там было с этим делом в девяностом году? До чего не хочется лезть вархивы… Тем более что я здесь никого не знаю. Серега пригодился бы дляналаживания связей с местной милицией, но не выдергивать же его ради этого изМосквы».

Зазвонил телефон. Макар глянул на определившийся номер –номер был местный – и сразу понял, кто это.

– Прости, пожалуйста, что я тебе так рано звоню… –сказал в трубку женский голос, хрипловатый спросонья. – Вечером у тебя былотключен телефон. Макар, в наш дом вчера кто-то залез. Поговори со мной, пожалуйста.Мне страшно.

Поздний вечер окутал темнотой кирпичную пятиэтажку,называемую застройщиками элитной, а потому стоявшей в отдалении от других домовэтого района, убогих панельных девятиэтажек. Кое-где в темноте желтели окна, ноони постепенно гасли одно за другим, и на верхнем этаже к десяти часам вечерараздраженно горело лишь одно окно – на кухне квартиры, где сидела АллаБогданова.

Алла мрачно смотрела в зеркало, думая, что ей не хватаеттолько приговаривать «Свет мой, зеркальце, скажи…». Хотя она и без этогодогадывалась, что сказало бы ей зеркало.

– Лепешка ты монгольская, вот что оно бысказало! – проговорила Богданова вслух и поднялась, отложив зеркало всторону.

К тридцати годам она совершенно утратила свежесть юности истала похожа на тех женщин, которых называют бабами. Лялька знала, что бабойможет быть любая вне зависимости от комплекции и вовсе не обязательно выглядетькак дворничиха тетя Люба (баба из породы необъятных, фуфаечных). Вот сама Алла,к примеру, ощущала себя низкорослой тощеватой бабой. Большая грудь, на которуюкогда-то запал Никита, уже начала отвисать и без бюстгальтера напоминала двелепешки. Муж любил их мять своими лапищами, но сам намекал, что неплохо быЛяльке что-нибудь придумать, чтобы стало «поупружистее».

В таких случаях Алла готова была вцепиться в егосамодовольную морду, расцарапать наискось, оставить такие следы, чтоб неделюнигде не мог бы показаться! Знала она, знала, о ком думает ее муж, с умильнымиглазами говоривший «поупружистее». Об этой кобыле Пестовой, которую Алле еще вседьмом классе хотелось макнуть пушистой каштановой головой в унитаз ипосмотреть, какое у той будет потом выражение лица.

Пестова вечно не ходила, а бежала или шла пританцовывая, такчто волосы разлетались в стороны. А Лялька с утра еле ноги волочила ипросыпалась только ко второму уроку. Ляльку в девятом классе обнесло прыщамитак, что целый год она даже от магазинов отворачивалась – боялась увидеть внемытых стеклах витрин свое неприглядное отражение. А у Пестовой на широких скулахпостоянно горел румянец – небрежно, будто впопыхах мазками наложенный природой,а белая кожа прозрачно светилась, как осеннее яблоко. Алла надеялась, чтобледная поганка Пестова как-нибудь обгорит на солнце и все увидят, какая онауродливая – с облезающим носом, лохмотьями драной красной кожи на лбу и щеках,противными поросячьими пятнами новой кожицы… Но «кобылка» уже в мае покрываласьзолотистым загаром, смягчавшим розовый румянец, а к концу лета и вовсестановилась темно-золотистой. Не смуглой, как сама Лялька, некрасно-коричневой, а светло-бронзовой. И снова в сентябре бежала вприпрыжку вшколу, не заботясь о том, чтобы выглядеть серьезно и солидно, да и вообще,кажется, не думая о том, как она смотрится со стороны. Это больше всего бесилоЛяльку. Сама она даже в самых спонтанных скандалах просчитывала, что о нейподумают, видела себя со стороны – и разинутый в визге рот, и взметнувшиесяволосы – и с каким-то въедливым удовольствием фиксировала собственныепроявления гнева. Пестовой было все равно.

И эта внутренняя независимость, которую Лялька не моглаобозначить словами, но интуитивно улавливала, казалась ей очень опасной.Пестова и с парнями дружила не потому, что хотела выделиться или была «парнем вюбке», а потому, что ей и в самом деле было с ними интересно. Только с Борзых,Лялька знала, она скучала.

В тот вечер, после выпускного, Алла прокралась за Никитой иПестовой в подъезд и увидела, как они целуются на лестничной площадке. Ее ожглоненавистью пополам с болью, и она попятилась, не дожидаясь, пока Борзыхоторвется от подружки. Сунув в рот кулак, чтобы не взвыть и не привлечь ихвнимание, Богданова сбежала с лестницы, чуть не упав, выскочила на улицу идолго с ожесточенной яростью терла лицо ладонями, спрятавшись за дом. Когда онапришла в чувство, то поплелась домой, где ждала молчаливая, вечно взбешеннаямать, лупившая Аллу за малейшую провинность, да и без оной…

– Где ж ты ходишь, мой Никита, мойНикита-пастушок… – пропела Алла с угрозой, глядя на фотографию мужа,висевшую в рамке на стене.

Снимками Никиты была увешана вся квартиры – так Алле былоудобнее с ним разговаривать, когда его самого не оказывалось дома.

– Вот же сволочь, – произнесла она в лицо мужу наснимке, накручивая себя. – Где ты ходишь, а, сволочь? Ты с работы выехалполчаса назад, а езды тебе десять минут! Сво-о-ла-ачь!

Словно испуганно отзываясь на ее визгливый голос, слабодзынькнул и затих звонок. Алла удовлетворенно усмехнулась и, предчувствуяскандал, пошла открывать. Но когда она толкнула дверь, не поглядев в глазок,любимое ругательство так и не сорвалось с губ.

На лестничной площадке покачивался как пьяный Никита. Авозле Никиты стоял красивый худощавый мужчина лет тридцати пяти с взъерошеннымисовершенно по-мальчишески короткими русыми волосами. Сначала Алла посмотрелаему в глаза и испугалась – такие светло-серые бесстрастные глаза могли быпринадлежать убийце. И только потом увидела черное матовое дуло, прижатоесветловолосым к шее Никиты.

Глаза ее расширились, но готовый вырваться из горла крикпревратился в подобие всхлипа, когда она посмотрела на лицо мужа – жалкое,некрасивое, каким Алла никогда его не видела.