Илюшину показалось, что на дом неожиданно навалилась глухаятишина, проглотив все шорохи, голоса и стрекотание сверчков. Где-то на улице, вдругих домах люди пели, смеялись, разговаривали, плакали, здесь же они сиделипо своим комнатам, молчали, и их молчание накапливалось, впитывалось в стены иковры, просачивалось через шторы, растекалось по стеклам, создаваянепреодолимую преграду для звуков извне. Остался лишь один звук – неприятноедребезжание спирали лампочки в горящем светильнике.

«В этом доме уже в который раз не вовремя гаснетсвет, – с раздражением подумал Макар. – Надеюсь, мне удастся дойти докомнаты не в кромешной тьме?»

Илюшин сделал еще шаг, и лампочка наверху мигнула. Шаг – ивновь светильник потух на секунду и зажегся. После третьего шага Илюшиналестница окончательно погрузилась в темноту.

И тогда тишину прервал тонкий всхлип – то ли детский, то лиженский. Макар выругался сквозь зубы, быстро преодолел последние ступеньки,держась за перила, и ступил на ковер, оглядывая темный коридор. После визита кБорзых нервы его были взвинчены, и он вздрогнул, когда ближняя к нему дверьоткрылась и из нее показалась женская фигура.

– Макар Андреевич? – спросила Эля, вглядываясь втемноту. – Это вы?

Она пошарила на стене, нашла выключатель, и из комнаты упалаширокая полоса желтого света. Макар всмотрелся в круглое лицо, но не обнаружилна нем и следа слез.

– У вас лампочки на лестнице перегорели, – поведалей Илюшин. – Причем все сразу.

Эля проигнорировала замечание о лампочках. Она выскользнулаиз комнаты, запахнув плотнее полы синего байкового халатика из тех, что носятстарушки в больницах, и полностью открыла дверь, чтобы люстра осветила коридор.

– Я хотела вам кое-что сказать… – Голос у Эли былтихим, напряженным. – Уезжайте, Макар Андреевич. Пожалуйста, уезжайте!

– Почему?

Девушка покачала головой вместо ответа, испуганно огляделасьвокруг, словно ожидала, что в пустом коридоре вот-вот материализуется кто-то изее родных.

– В Тихогорске можно найти комнаты гораздо лучше, чемнаши… И дешевле! Уверяю вас!

– А вы меня не уверяйте, – пожал плечами Макар,которому окончательно надоели эти игры. – Лучше скажите, кто у вас в домеплачет?

Эля широко раскрыла глаза.

– Да, плачет, и не смотрите на меня так, будто незнаете об этом. Ваша маменька не соизволила ответить мне на этот простойвопрос, так, может быть, вы ответите?

– Это… кто-то балуется… – пробормотала она,заикаясь. – Чья-то шутка…

– Женщина на чердаке – тоже шутка? – спросил Макарнаугад. – Та, что ходит ночью по вашему дому?

Он ожидал, что Эля рассмеется, станет подшучивать над нимили просто не поймет, о чем речь. Но она изменилась в лице так сильно, чтоИлюшин, не ожидавший такой реакции, удивленно вскинул брови. Девушка отступилана шаг назад, умоляюще сжала руки на груди и попыталась что-то сказать, но унее не получилось.

– Что с вами? – быстро спросил Макар. – Эля,вам плохо?

– Женщина? – выдохнула она. – Н-не можетбыть….

– Почему не может, если я ее видел?

– Видели?!

Эля разжала руки, схватилась за дверь.

– Вы не могли ее видеть! Не могли!

– Почему же не мог? – очень тихо спросил Илюшин,не отрывая глаз от ее лица. – Скажите мне, Эля, почему вы убеждаете меня втом, что я не мог видеть то, что видел?

Эля перевела застывший взгляд на тень Илюшина за его спинойи прошептала одними губами – так, что Макар скорее угадал, чем услышал:

– Она же умерла…

Внизу хлопнула дверь, и девушка вздрогнула, будтопроснувшись, посмотрела на Илюшина перепуганными глазами и поспешно отступиланазад, в комнату. Дверь закрылась – и Макар снова остался в темноте.

Рано утром Сергея Бабкина разбудил телефонный звонок. Неглядя на экран, он был уверен, что звонит Илюшин, и не ошибся.

– Только не говори, что у тебя для меня срочноедело, – сонным голосом пробурчал он. – Нет, лучше уж скажи. Если тыпозвонил в половине седьмого только для того, чтобы пожелать мне доброго утра,месть моя будет страшна. Даже не знаю, что сделаю с тобой…

– Не переживай, тебе не придется ничегопридумывать, – успокоил его Макар. – С твоей, скажем прямо, небогатойфантазией это было бы затруднительно. Ты прав – у меня срочное дело.

Сергей нащупал на тумбочке блокнот и ручку и, приоткрыв одинглаз, приготовился записывать.

– Роза Леоновна Шестакова, – продиктовалМакар. – Мне нужны все сведения, какие ты сумеешь найти. Где она сейчас,как давно уехала из Тихогорска и так далее. Чуть позже я сообщу тебедополнительные данные, а пока начинай работать с тем, что есть.

– А почему бы тебе не сообщить мне эти дополнительныеданные прямо сейчас?

– Потому что прямо сейчас я уезжаю.

– Рано же у тебя начинаются процедуры, – удивилсяБабкин. – Вот, помнится, когда я лежал в санатории…

Он сделал небольшую паузу, и Макар тут же ею воспользовался.

– Ты никогда в жизни не лежал в санатории, –заметил он. – Из всех мест, имеющих хотя бы отдаленное отношение к восстановлениюорганизма, ты мог иметь дело в лучшем случае с вытрезвителем. Досматривай свойутренний сон, мой ностальгирующий друг, и ищи мне все, что только можно, поРозе Леоновне. Да, забыл сказать – а заодно и по ее сестре, Эльвире.

Несколькими минутами позже Макар уже выходил из дома. Врачсанатория ждал его лишь к десяти утра, и все свободное утреннее время Илюшиннамеревался посвятить общению с Ксенией Ильиничной. Однако ставить об этом визвестность Сергея он не собирался.

Тремя часами позже он лежал на массажном столе, и пожилоймассажист – лысый, краснолицый, с блестящей, будто намазанной маслом, неровнойголовой и толстой, как ствол дерева, шеей разминал Илюшину спину. Макар жевдыхал слабый сладковатый запах масла и размышлял, отчего его мысли от КсенииИльиничны неуклонно возвращаются к Эле Шестаковой.

Если бы он мог сейчас увидеть Элю, то был бы немало удивлен,потому что старшая дочь Шестаковой танцевала – с упоением танцевала вальс всвоей комнате, огибая углы полок, схватив одну из кукол и воображая себя втаком же, как у куклы, золотистом кружевном платье с открытой спиной. Онапредставляла, что ловкий партнер ведет ее в танце, и закрывала глаза –буквально на секундочку, чтобы не врезаться в полку или в стол, – иулыбалась воображаемому партнеру доверчиво и радостно. И пахло Эле не сиреньюза окном, а старыми шуршащими платьями, духами и помадами. И музыка звучалатакая невыразимо прекрасная, какой может быть только выдуманная мелодия, несыгранная ни на одном инструменте в мире.