оказались вне досягаемости чужих ушей, я тихо и доверительно ему сказал: «Послушай меня, дорогой ДД! Мне кажется, мы друг друга сможем понять. Позволь мне остаться тут хотя бы на несколько месяцев и все толком разведать. Возможно, мне удастся собрать информацию, которая будет совсем не лишней для нашей дорогой Родины. Я найду способ вернуться и обещаю доложить тебе обо всем самым скрупулезным образом». Наш вождь с минуту помолчал, подумал, и незаметно кивнул головой — он согласился с моим предложением. У меня были развязаны руки.

И вот они все пошли к выходу из гостиницы, где их ждала машина, а я остался. «Счастливого пути!» — нахально крикнул я им вслед, но никто даже не обернулся.

Я пробыл в Запределье долгие полгода, — продолжал Брос, — довольно близко сошелся со многими из них — и мужчинами, и женщинами, и очень многое понял про тамошнюю жизнь. Разобраться во всем мне помогло чтение — ведь здесь у нас книги недоступны, а там я прочитал массу интересного. И знаешь что, Главный Историк?

Я вскинул на него глаза. Его рассказ так меня захватил, что у меня даже страх прошел, я слушал его со всепоглощающим интересом, а он говорил спокойно, искренне и даже доброжелательно:

— Я прямо-таки запоем читал историческую литературу. И сделал выводы. Многое удалось понять. Я думаю, правильно, что у нас любые книги запрещены — для подавляющего большинства народа они не нужны и опасны. Вы тогда, пятьдесят лет назад, приняли верное решение насчет организации Запретной Зоны. Большинству чтение не нужно, а нужно только — некоторым.

— Кому же? — сипло спросил я.

— Тем, которые направляют и определяют жизнь этого самого большинства, — ответил Брос, потом замолк на минуту, вроде как задумался, и опять уставился на меня. Я, почти ослепший от света лампы, бьющего мне в лицо, почти физически ощутил, какой у него колючий взгляд, будто он хотел увидеть меня с изнанки. Я поежился под этим взглядом, а он усмехнулся и продолжал все с тем же несокрушимым спокойствием:

— И вот, перелопатив тома человеческой истории и увидев воочию, как живут люди в Запределье, я понял, что на самом деле является движущей силой, так сказать локомотивом этой самой истории. И это — не любовь, как убеждал нас разговорчивый Владимир. Нет, совсем даже не любовь.

Тут Брос опять на пару секунд призадумался, как бы отыскивая точные слова, и произнес:

— Впрочем, в некотором смысле это тоже можно назвать любовью. Только не друг ко другу, а к власти! Да-да, любовь к власти, стремление к ней — вот что на самом деле движет человечеством. Поверь, наша цель — вовсе не в том, чтобы кого-то спасать или пользоваться радостями жизни, позволять себе то, что недоступно большинству населения — лучшую еду, много воды, возможность принимать ванны, получать удовольствие с женщинами!

Тут он кинул выразительный взгляд мне за спину, туда, где молча сидела его подружка, и продолжил свои откровения:

— Это, несомненно, приятно, но не более. Единственный настоящий смысл человеческой жизни — в том, чтобы управлять себе подобными, будто покорными куклами, диктовать им, что надо есть, пить, о чем думать, чему радоваться и о чем грустить! Власть — вот истинное счастье, которым могут владеть лишь немногие избранные!

Я взглянул на него, и, хотя его лицо было в тени, я отчетливо увидел, как он оживился, произнеся эти слова.

— Не надо на меня так таращиться, — кинул он мне через стол, — так было всегда, так устроен мир. Иначе человеческое общество не существует и никогда не существовало — ты же историк, сам знаешь! Правда, в годы, предшествующие Катастрофе, то есть в первой половине того, XXI века — ты-то это помнишь, конечно? — это как-то стыдливо скрывалось за бессмысленными словами о каких-то правах человека, гуманности и демократии. Но если отбросить пустые словеса, это главный и безусловный принцип управления людским родом: массе необходимо вбить в головы какую-нибудь красивую идею, кинуть ей в виде жвачки какой-нибудь прекрасный лозунг, вроде РСО и контроля над рождаемостью для их же блага, и пусть они его пережевывают. А в это время с его помощью кукловоды будут дергать их за ниточки, как марионеток. Еще задолго до того полета в Запределье я пришел к такому выводу, а мое пребывание там и изучение истории меня окончательно в этом утвердило.

Храмовник опять сделал паузу, а на меня вдруг навалилась смертельная усталость — сказалось напряжение этого дня. У меня начали сами собой слипаться глаза, захотелось только одного — сползти со стула, свернуться калачиком прямо на полу и прикорнуть. Но Брос не дал мне этого сделать — он с силой ткнул меня прямо грудь откуда-то взявшимся металлическим прутом, да так сильно, что всю дремоту как рукой сняло.

— Послушай, что я тебе скажу, Главный Историк, — сказал он, не обращая внимания на то, что я растираю место удара, чтобы уменьшить боль и не застонать, — смешно думать, что там, в Запределье, существует какая-то идеальная жизнь, любовь, взаимопонимание, взаимопомощь и прочий хлам, который мы, вернее вы, беспощадной рукой выбросили на свалку исторического прогресса. Вы, ваше поколение «близких», были в этом, безусловно, правы! Честь вам и хвала!

Даже в полутьме комнаты мне было видно, как мой собеседник улыбается, как блестят его глаза. От воодушевления он даже повысил голос:

— Они там, в своем Запределье живут и выживают в суровых полупустынных условиях, также, как и мы, ограничивают себя в воде и продовольствии. Разве что «любят», «жалеют», заботятся друг о друге, и бесконтрольно размножаются, как было веками на протяжении человеческой истории. Они считают, что это большое счастье — жить ради любви и детей, помогать больным и немощным. Но это на самом деле глупость. Конечно, недалек тот день, когда они начнут воевать друг с другом за ресурсы и более благоприятные земли так, как человечество всегда это делало на протяжении своей истории. Все пойдет по обычному кругу. А для нас главное — добиться безграничной, безусловной, абсолютной, всеобъемлющей власти Храма надо всем и над всеми. Мы пойдем дальше вас, верные соратники ДД, и, развивая ваши же идеи, построим на них, как на фундаменте, поистине великое здание — мировое царство Храма Справедливости.

Меня словно холодом обдало, даже захотелось