– Вам придется потерпеть, профессор. – Инга приоткрыла пологпалатки, закурила.

В лицо брызнул мелкий колючий дождь.

– У вас, вероятно, возникли проблемы? – спросил Бренерсочувственно. – Вы ведь тоже торчите здесь в пустыне не ради романтических впечатлений.Ваш шеф…

– Заткнитесь, профессор, – рявкнула Инга.

– А почему, собственно, я должен заткнуться, фрейлейн? Япожалуюсь вашему шефу, или как он там у вас называется? Лидер банды?Партайгеноссе? Он отлично говорит по-русски. Мне было бы приятно с нимпобеседовать. Я, знаете ли, соскучился здесь по родному языку, русский звучитдля меня как музыка, даже когда говорят с немецким акцентом.

Натан Ефимович сам не понимал, что на него нашло. Емунравилось злить эту железную девку. Ему показалось забавным, что простой вопроси упоминание о главаре вызвали столь бурную реакцию. Наверняка она еще илюбовница его, а не просто боевой товарищ. Любопытно, как у них, у бандитов,строятся отношения такого рода? Похоже это на дешевые напыщенные страсти, которыеразыгрываются в американских боевиках? Или все иначе? Они ведь тоже люди, хотьи бандиты.

– Израильтянки очень красивы, – произнес он задумчиво ипожалел, что не видит в темноте лица Инги, – как вам кажется, не завелась ли увашего шефа здесь случайная подруга, ведь миром правят не только деньги ибредовые идеи. Еще и любовь. Очень забавно, если…

Он запнулся. Дуло автомата упиралось ему в грудь. Глаза Ингисветились нехорошим голубым огнем, как у разъяренной сиамской кошки.

– Еще слово, и я пристрелю вас, профессор, – тихо сказалаона.

За дверью визгливо загавкала собачонка. Потом послышалосьтяжелое шарканье, и старушечий голос прошамкал:

– Машенька, ты опять ключи, что ли, забыла? Цитрус не успелответить. Дверь распахнулась.

Крошечная лохматая собачонка кинулась на него из теплой,душной темноты прихожей.

– Чапа! Нельзя! Вы к кому? – Старушка лет восьмидесяти,худенькая, во фланелевом халате и в огромных валенках, удивленно глядела наЦитруса сквозь толстые линзы очков.

– Здравствуйте, – он широко улыбнулся, – вы Марусинабабушка? Меня зовут Авангард Цитрус.

– Как, простите? – старушка склонила голову. – Я плохослышу.

Собачонка гавкала невыносимо и пыталась вцепиться Цитрусу вштанину. На пороге кухни возник огромный, под два метра, мужик, толстый,рыхлый, почти лысый, в майке и в широких ситцевых трусах. Цитрус заметил, чтодышит он с астматическим присвистом.

– Добрый вечер, – пробасил мужик вполне миролюбиво, – чемобязаны?

«Вот он, злодей-папашка, – подумал Цитрус, оценивающеоглядывая мощную фигуру, – ну что ж, попробуем договориться…»

– Меня зовут Авангард Цитрус, – он шагнул навстречу ипротянул руку, – а вы, как я понимаю, Петр Алексеевич, Марусин папа?

– Он самый, – кивнул мужик, – очень приятно. – Ответноерукопожатие было крепким, можно сказать, дружеским.

Повисла долгая, неловкая пауза, заполненная визгливымсобачьим лаем. Было ясно только одно: никто его душить-убивать пока несобирается.

– А где Машенька? – вдруг забеспокоилась бабулька. – Онаведь на ваше собрание пошла. Ох, может, с ней что случилось? Вы лучше сразускажите, не тяните.

– С ней все в порядке, – ответил Цитрус, – она действительнобыла на собрании и скоро должна вернуться.

– Ну и слава богу, – закивала старушка, – да что же мы васна пороге-то держим? Вы раздевайтесь, проходите, я чайку поставлю. Ботиночкиснимать необязательно. У нас все равно тапок-то нет. Чапа все сгрызает.

– Да, проходите, пожалуйста. Авангард Иванович, – Устиновотступил в кухню, – присаживайтесь. Вы извините, я в таком виде.

«Наверное, при бабульке не хочет выяснять отношения, –догадался Цитрус, ладно, посмотрим, что будет дальше».

Он скинул на руки бабульке свою теплую кожанку.

Кухня выглядела довольно убого. Мебель образца шестидесятых,безнадежно загаженная плита, старый, рычащий и прыгающий холодильник «Север».

«При такой бедности только и остается, что кропать заявленияв прокуратуру», – хмыкнул про себя

Цитрус, осторожно присаживаясь на трехногую табуретку.

Старушка поставила чайник на газ и, шаркая, удалилась.

– Скажите мне честно, Авангард Иванович, – произнес Устинов,откашлявшись, – Машка моя набедокурила, что ли? Я знаю, она может, она у нас схарактером. Вы только не выгоняйте ее из вашей организации.

Цитрус ошалело вглядывался в тусклые отечные глаза, пытаясьпонять, издевается над ним этот громадный папашка, блюститель дочерней чести,или… Что вообще происходит?

– Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, – продолжал междутем Устинов, – а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное – дисциплина ипорядок. Я видел, как они у вас маршируют. Блеск! Чистенькие все, подтянутые, испортивная подготовка опять же, для молодого организма очень важно. А тосейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго ли красивой девочкевляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери растет, я сам инвалид второй группы,бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка нет. Вырезали.Так, иногда подрабатываю на дому, кому приемник старый починю, кому ботинкизалатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою и бабулину. Унее по старости, у меня по инвалидности. Получается триста пятьдесят в месяц.Маловато на троих.

«Вот, – напрягся Цитрус, – началось. А ты, я вижу, дипломат,товарищ Устинов».

Сам Цитрус дипломатом не был. Его поэтическо-пролетарскаядуша жаждала прямоты и правды. Ему надоело нытье этого стукача, моралиста,который жалуется на бедность, глядит своими грустными оплывшими глазенками, асам уже накропал заявление в прокуратуру. Между прочим, аппетиты у этогоинвалида ничего себе.

Закипел чайник. Бабулька так и не вернулась на кухню.Наверное, уснула уже.

«И правда поздно, – подумал Цитрус, нетерпеливо взглянув начасы, – пора закругляться. Однако где, интересно, загуляла наша с вамикрасавица, а, товарищ папа? Должна бы уже доехать до дома».

Товарищ папа между тем тяжело поднялся с табуретки, выключилгаз, стал чай наливать.

– Вам как, Авангард Иванович, покрепче? Вот сахарок, сушки.Вы уж извините, не ждали такого гостя, к чаю ничего особенного нет. Вот ещевареньице малиновое.