«Мы вас, если надо, из-под земли достанем, господин Бренер».Зачем, спрашивается, доставать его, жалкого младшего научного сотрудника,из-под земли? Никакой секретности на нем не было. Его бы просто не выпустили,если бы могли предположить, что когда-нибудь возникнет необходимость «доставатьиз-под земли».

С советских времен остался суеверный страх перед этойорганизацией, перед ее стукачами, перед кадровиками и «первым отделом».Простому советскому еврею, который год просидел в «отказниках», страх успел въестьсяв кожу, как шахтеру угольная пыль.

Потом, через годы, он стал понимать, что не так уж серьезновлияла эта таинственная организация на обычную повседневную жизнь. Пока он неподал заявление на выезд, жизнь-то текла себе, в общем, неплохо.

Бесплатные путевки в дом отдыха, в пионерский лагерь длясына, бесплатная медицина и счастливое детское легкомыслие во всем, чтокасается денег… Господи, ведь совершенно не думали о деньгах. Хочешь – работай,хочешь – валяй дурака. В этом была такая свобода, какая здесь, в свободномкапитализме, не снилась никому.

И еще, весьма удобно было иметь постоянный, как бы карманныйобраз врага, громким шепотом ругать злодейку советскую власть, «СтепанидуВласьевну», и во всем видеть тайный умысел, «руку КГБ». Всегда находиласьострая живая тема для разговора. Это становилось второй профессией, а длянекоторых болтовня делалась основным содержанием жизни.

Тот, кто реально боролся с советской властью, не болтал.Таких было мало, единицы на огромную страну. Остальные миллионы шепотком, домана кухнях, на работе в курилках, травили анекдоты, читали самиздат, спали напартсобраниях, или просто пили водку, или просто жили себе, поживали, и, вобщем, неплохо…

Правда, было одно партсобрание, которое Натан Ефимович немог забыть, на котором никто не спал.

Когда он подал заявление на выезд, его красиво и судовольствием на общеинститутском собрании исключали из партии. Разумеется,Натан Ефимович не ждал, что эта процедура пройдет тихо и скромно. Однакопылкость речей на собрании все-таки оказалась для него сюрпризом. Сослуживцы,нормальные, интеллигентные люди, по очереди выходили на трибуну и зачитывалианафему предателю советский родины, потенциальному убийце невинных арабскихмладенцев.

Особенно старался Додик Розенблат, он говорил вдохновенно,от души, не по бумажке, назвал Бренера подколодной змеей, пригретой на теплойгруди коллектива, подлым затаившимся врагом, посетовал на слишком мягкиевремена, процитировал советского классика Сергея Михалкова, почти полностью прочиталбасню про крыс, которые «сало русское едят», а под конец так разошелся, чтообратился к грубому, но убедительному фольклору: «Над простой арабской хатойпролетает жид пархатый».

Додик мечтал о должности заведующего лабораторией. Его можнобыло понять. Потом, в курилке, он сопел Натану в ухо, мол, не обижайся, старик,приперли к стенке, ты знаешь, как они умеют, сказали, что мое выступлениедолжно прозвучать неформально…

Всем, ну почти всем, кто выступал на том собрании, былостыдно, но никто не отказался выступить. Никто. Собрание длилось три споловиной часа.

– Из-за тебя, такого умного, пришлось позориться, – говорилиему потом, в курилке, – тебе хорошо, ты уедешь, а нам здесь жить, хлюпать всоветском дерьме.

Он хотел сказать, мол, ребята, если вам так плохо, так чегоже вы хлюпаете в дерьме? Моя несчастная пятая графа, которая всегда портила мнежизнь, пригодилась наконец. Я устал от советской власти не меньше вашего, но кудабольше устал от антисемитизма, официального и неофициального, искреннего ипоказного. Мне надоело быть жидовской мордой. Есть только одно место в мире,где я и мой сын застрахованы на сто процентов от этого титула.

Мне орали: катись в свой Израиль, жидовская морда. Ну вот яи качусь. Опять не прав. Стал предателем родины. Но даже не в этом дело. Скороя стану иностранцем. А иностранец для советского человека – существо высшее,баловень судьбы. Правда, вы упускаете важный момент. Это для вас я буду иностранец,а там, на исторической родине, стану иммигрантом. Это, ребята, совсем другоедело. Сам для себя я навсегда там останусь иммигрантом. Меня, жидовскую морду,будут там называть русским…

– Ты самый умный, тебе хорошо…

Но, ребята, если вам так плохо, кто мешает найтикакую-нибудь фиктивную еврейскую бабушку? Необязательно ехать в Израиль, можнов Штаты, в Канаду, в Австралию.

Или не так уж и плохо? Тогда чего же жаловаться? Зачемзавидовать? Зачем называть все дерьмом на просторах своей необозримой отчизны?Это мой выбор. У вас он тоже есть. Наш институт, слава богу, не «почтовыйящик».

Но ничего этого он своим коллегам, разумеется, не сказал. Ончувствовал себя виноватым перед ними. Им пришлось позориться, участвовать вэтом шабаше, а он, виновник и главный герой позорного представления, скоропомашет им всем ручкой из международного вагона и станет иностранцем. Ему будетхорошо…

А потом те же коллеги пили и плакали на проводах, просилиприслать джинсы, лекарства и много всяких красивых импортных мелочей. ДодикРозенблат лез целоваться, рыдал, как дитя, и попросил передать с оказией хотябы штук двадцать хороших презервативов. С усиками.

На перроне Белорусского вокзала, перед поездом Москва-Вена,нестройным пьяным хором спели песню Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья».

Да, смешно и глупо все это вспоминать через двадцать лет,особенно здесь, в бедуинской палатке, под дулом автомата.

Он сел на циновке, потянулся, скрестил ноги по-турецки.Рядом беспокойно заворочалась немка. Эта Железная, страшно вежливая девка неоставляла его ни на минуту. Немец, который отлично говорил по-русски, исчез.Остались арабы и главный сторож – девка. Фрейлейн Инга. Ее автомат всегданаготове.

Бренер щелкнул зажигалкой. В кромешной темноте мелькнулобелое лицо Инги, закрытые глаза. Она спала на спине, крепко прижав к грудиавтомат. А что, если?.. Нет, глупо. Зачем? Рядом, в соседней палатке, спятарабы, он не успеет пробежать и нескольких метров. Да и куда бежать? Пустыня…

И все-таки он осторожно протянул руку, сам не зная зачем.

– Вы хотите выйти, господин профессор? – она вскочила исхватилась за свою пушку.

– Я хочу покурить, фрейлейн.

Вспыхнул фонарик, она протянула ему сигареты.

– А куда делся ваш любезный шеф?

– Не ваше дело, – произнесла она быстро и как-то очень ужгрубо.

– Это не праздный интерес, фрейлейн. Я хотел бы знать, долгоеще мне придется торчать в этой вонючей палатке? Я пожилой и не слишкомздоровый человек. Я привык принимать душ каждое утро и каждый вечер. Эта вашабандитская романтика меня вовсе не восхищает.