«Точно. Издевается, – понял Цитрус, – не так он прост, каккажется».

– Конечно, говорят разное про вашу партию, – продолжал междутем Устинов доверительным хриплым полушепотом, – и в газетах пишут, и потелевизору… Но я человек простой, в политике не разбираюсь. Сейчас все вродеразбираются, а я вот нет. Приемник починить могу. Сантехнику всякую тоже. Ачего не знаю, того не знаю. Мне главное, что девчонка не торчит в подъезде, поулицам не шастает, не пьет, не колется, ну и все такое. Вы там люди взрослые,серьезные, наверное, знаете, как лучше. И название хорошее: «Русская победа».Вы вот писатель, поэт. Я, правда, ваших книжек не читал…

Все. Цитрус устал от этой бодяги.

– Петр Алексеевич, давайте по-честному, – произнес он и чутьприщурился, вы мне – заявление, я вам две тысячи долларов. Я ведь тоже немиллионер.

– Что, простите? – растерянно улыбнулся Устинов.

– Маруся изложила мне ваши условия. Я готов, учитывая…

– Какие условия?

Цитрусу на миг показалось, что его собеседник глух и слеп,так напряженно он вглядывался в лицо Гарика своими отечными глазками, так резкоподался вперед всем своим тяжелым корпусом.

– Петр Алексеевич, я все понимаю, – Цитрус тяжело вздохнул,– но мы с вами взрослые люди. Вам, кажется, теперь неловко. Но заявление-то вынаписали, на это храбрости хватило, и собираетесь нести его в прокуратуру.Давайте договоримся по-хорошему. Две тысячи. Больше у меня просто нет. Ну ипотом, согласитесь, получается как-то некрасиво. Я ведь к Марусе отношусь оченьсерьезно, мы любим друг друга, и с моей стороны…

– Подождите, – Устинов болезненно поморщился, – я непонимаю. Вы с моей Машкой – что?.. Нет, давайте по порядку. Я ничего не понял.

– Хорошо, – Цитрус щелчком выбил сигарету Из пачки, сталнервно шарить по карманам в поисках зажигалки, – хорошо, давайте все попорядку. Вы написали заявление в прокуратуру… Черт, у вас есть спички?

– Мы здесь не курим, – отрывисто прохрипел Устинов сквозьтяжелую одышку, – у меня астма. Не переношу дыма. Слушайте, сколько вам лет?

– При чем здесь мой возраст? Вы обвиняете меня в совращениивашей несовершеннолетней дочери, но готовы отказаться от обвинения за десятьтысяч долларов, – Цитрус говорил очень быстро, не глядя в глаза своемусобеседнику. Между прочим, еще неизвестно, кто кого совратил, но суть не вэтом. Я готов, учитывая ваше бедственное положение, дать вам две тысячи, но небольше. Другой на моем месте вообще бы не стал с вами разговаривать,по-настоящему это называется шантаж. В наше время смешно говорить о совращениималолетних, они такие в пятнадцать лет…

– Во-он! – вдруг заорал Устинов и шарахнул пудовой ладоньюпо хлипкому столику так, что подпрыгнули чашки. – Мерзавец! Вон из моего дома!

Цитрус не спеша, стараясь сохранять достоинство, поднялся стабуретки. В прихожей опять загавкала собачонка. Звякнул домофон. Цитрус едвауспел сунуть руки в рукава куртки. Дверь открылась. На пороге стояла Маруся.

Секунду они молча смотрели друг на друга. Собачонка гавкала какбезумная. Не дожидаясь, когда папаша отдышится в праведном гневе и выскочит изкухни в прихожую, Цитрус грубо оттолкнул Марусю и, ни слова не говоря, рванулвниз по лестнице.

* * *

Бедуинская палатка хлопала всеми своими лохмотьями и чуть несрывалась с места. Над пустыней кружил вертолет.

– Одевайтесь! – скомандовала Инга и бросила в лицо НатануЕфимовичу какое-то тряпье.

– В чем дело? – он растерянно тер глаза. Он никак не мог проснутьсяпосле бессонной ночи и плохо понимал, что происходит, откуда взялся этотназойливый гул и почему так трясется палатка.

– Быстрее! И без глупостей, профессор. Вы спрашивали, гдемой шеф? Он в Тель-Авиве. Если вы сорвете операцию, от семьи вашего сына ничегоне останется уже сегодня. Достаточно нажать кнопку. Взрывчатка в доме, в двухмашинах, в гараже.

– Семью моего сына сейчас очень надежно охраняют, фрейлейн,и я с огромным удовольствием сорву вашу кретинскую операцию. Мне надоело!

Он страшно разволновался. Сейчас вертолет сядет. Навернякаэто военные или полиция, это его ищут, ну кого же еще? Наконец-то! Могли бы ипобыстрей… Арабы не посмеют устроить здесь перестрелку. Только бы не пролетелимимо.

– Ну садитесь же скорее, миленькие, хорошие мои, я здесь, явас очень жду, – забормотал профессор себе под нос по-русски, вскочил на ноги,попытался вылезти из палатки.

– Вы будете одеваться или нет? – Немка преградила ему путь,саданула кулаком в солнечное сплетение.

Профессор вскрикнул от внезапной боли, упал на колени. Онникогда в жизни не ударил ни одного человека. Он даже сына своего Сережу ниразу не шлепнул в детстве. Но сейчас он размахнулся, чтобы вдарить этой девке,все равно куда, лишь бы она не мешала вылезти на воздух. Его моментально увидятс вертолета, он станет размахивать руками, он одет не как бедуин, на нем брюкии свитер, его седая голова сразу бросится им в глаза…

Инга, разумеется, была значительно сильней старика.Профессор сопротивлялся как мог, но она ловко скрутила ему руки, накинула наголову хламиду. От черной тряпки воняло чужим потом,

– Старый идиот, еврейская свинья! – орала Инга, перекрикиваягул мотора. Одевайся!

Натана Ефимовича затошнило от этой сумасшедшей хамки и отсобственной беспомощности. А вертолет кружил совсем низко, но все не садился.

– Не ломай мне руки, дура. Я понял. Можешь не беспокоиться,я все понял, крикнул он, пытаясь высвободить лицо из вонючей черноты.

Она стала заматывать ему голову клетчатым бедуинскимплатком. Она очень спешила. Автомат болтался у нее на животе. Бренер знал, чтогде-то в складках ее одежды спрятан пистолет. Они оба стояли на коленях внизкой палатке, он покачнулся, сделал вид, что падает, обхватил Ингу руками,пытаясь нащупать оружие.

Или лучше сорвать автомат? Вот он, совсем близко, у лица.Металлический маслянистый запах смазки щекочет ноздри. Надо сначала передернутьзатвор, дать короткую очередь от живота…

Двадцать лет назад, приехав в эту страну, он проходилгодичные курсы военной подготовки, но это было давно, очень давно, он всезабыл. Брезгливая ярость придала ему сил. Ему почти удалось сорвать автомат, ноИнга уже держала у его лба пистолетное дуло, а в палатку влезали дваздоровенных араба.

Через минуту он почувствовал спиртовой холодок на обнаженномлоктевом сгибе. Игла легко вошла в вену. Арабы держали его так крепко, что онне мог шелохнуться. На лицо ему накинули широкий конец клетчатого платка. Онничего не видел, почти задыхался. Когда он без движения упал на циновки, Ингадостала из груды тряпья в углу свою сумочку-косметичку. В ход пошелярко-красный контурный карандаш для губ, темно-серые тени для век. Но Бренерпочти не чувствовал легких быстрых прикосновений к своему лицу. Он только успелуслышать, что вертолет все-таки сел.