— Здесь кто-нибудь есть?

Не дождался ответа и поднялся по ступенькам. Подошел к окну,заглянул — и кинулся к двери со всех ног.

Наверное — нет, конечно! — Алене следовало бы оставаться заоградой и продолжать играть роль засадного полка. Но она была любопытна, каксорока, и столь же труслива, между нами говоря, однако любопытство сплошь ирядом пересиливало трусость. Пересилило и сейчас. В одно мгновение Аленаоказалась в саду, пробежала по дорожке, взлетела по лестнице — и чуть не упала,потому что на верхней ступеньке ей попалось под ногу что-то скользкое.

С трудом удержавшись, посмотрела, на что наступила: тамоказался белый прямоугольничек совсем простой визитной карточки с оборваннымуголком. Схватила его, машинально прочла надпись черным тонким курсивом:

Marie Ursula Vite, professeur…

(здесь как раз было оборвано)

01 47 45 12 14

И хотела отбросить карточку, но в это мгновение из окнавысунулся Габриэль и ка-ак рявкнет:

— Что вы здесь делаете, мадам?!

— Стою, — вызывающе ответила Алена, машинально сжав карточкув кулаке. — Да, пришла и стою. Вы не кричали, вообще ничего экстраординарногоне происходило, вот я и решила посмотреть…

— Ну ладно, посмотрите. К окну подойдите. Только ничего нетрогайте. На подоконник не облокачивайтесь! Ясно вам?

— Ясно, — буркнула Алена, сунув карточку в карман брюк:Габриэль не сводил с нее глаз, и неудобно было на его глазах бросать на землюбумажку, хоть она тут уже лежала, когда он прошел. Или, что вовсе не исключено,карточка выпала из его кармана? Ну и ладно, невелика ценность.

Этими незначащими размышлениями Алена пыталась отвлечь себяот смутного страха, который клубился почему-то в желудке, поднимаясь к горлу.Она заранее знала, что увидит какую-то ужасную вещь, но даже она не ожидала,что это будет человек, с головой накрытый тонким синим одеялом, которое сбилосьна груди и пропиталось чем-то темным, сырым… Бледная голая рука человека былавысунута из-под одеяла и закинута за голову, а кисть согнута странной судорогойи напоминала гусиную голову.

Алена пошатнулась и всей тяжестью навалилась на подоконник,до которого ей было запрещено дотрагиваться…

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ЗОИ КОЛЧИНСКОЙ

Разговор наш с Малгожатой происходил около полуночи, то естьнам оставалось более двух часов ожидания. Конечно, я была вне себя от страха иволнения, меня так трясло, что я принуждена была стиснуть зубами краешекворотника своего платья, чтобы зубы не стучали. Однако дыхание Малгожаты былотаким ровным, что казалось — она крепко спала. К своему изумлению, я ощутила,что и меня начало клонить в сон. Я вспомнила, что точно так же было впредыдущей камере, где я маялась от бессонницы, пока не появилась Малгожата. Ивспомнила, как крепко я спала. А что, если и сейчас будет то же самое? Онаспит, усну и я… Мы проспим! Мы упустим время! Мы не сможем убежать, и завтранастанет мой последний час!

Вот с этой ужасной мыслью я.., провалилась в сон, точно вобморок. Мне снилось лицо Левушки. Отчего-то он привиделся мне в образеегипетского жреца — в белых одеждах, увенчанный венцом из нестерпимо блестящихдрагоценных каменьев. Потом на месте его появился седой историк, с которым мысидели в прошлой камере, ну, тот самый, который разливал баланду… Историкстрого посмотрел на меня и сказал: «Она носит свою погибель с собою, и погибельэта заразна, словно дурная болезнь!»

При последних словах я проснулась в ужасном страхе. Явспомнила, как женщины наши возвращались в камеру после допросов, на которых ихнасиловали. Они все были богобоязненные христианки и руки наложить на себябоялись так же, как и я, но ходили упорные слухи, будто красная матросня —почти поголовно сифилитики, и не раз я слышала, как женщины обсуждали междусобой: ладно еще жить опозоренной — это их крест, но если насильники заразилиих дурной болезнью, то тут уж сомневаться нечего — придется руки на себяналожить. Лучше в адовом огне гореть, чем гнить заживо!

Словом, я проснулась с ужасным настроем и услышалаотдаленный удар часов. Он-то меня и разбудил, но я не могла понять, сколько раздо этого отбили часы. Еще рано? Уже поздно?

— Два пробило, — раздался рядом едва слышный шепот. — Пора.

Я почувствовала, как Малгожата соскользнула с нар. В сонной тишине,прерываемой только тягостными вздохами наших сокамерниц, звонко клацнул по полукаблучок ее ночной туфли, и Малгожата, прошипев сквозь зубы свое любимое:

— Пся крев! — нагнулась и подхватила туфельки одной рукой. —Придется идти босиком, — прошептала она. — Ботинки возьми.

Я их уже подобрала, стояла наготове в одних чулках.

Малгожата коснулась меня, ощупала надетую на менякамизэльку, хмыкнула, подхватила с нар мой пыльник, лежавший у меня в головахвместо подушки, кое-как накинула его на себя свободной рукой и прокралась кдвери, которая отчетливо выступала посреди стены, обведенная светящимсяпрямоугольником: в коридоре горел яркий свет.

Это меня обескуражило, напугало. Я думала, что в соседнююкамеру нам придется красться под покровом темноты, а не идти по свету…

— Ничего, — прошептала Малгожата, словно прочитав мои мысли,— делать нечего, надо ухитряться. Стой, немного подождем.

Мы замерли, вслушиваясь в тишину. Судя по словам Малгожаты,за стеной сейчас офицеры, пробираясь через подкоп, покидали свою камеру, но низвука Не было слышно. Впрочем, кто ж ударяется в бега с посвистом и гомоном?Кабы они уходили нашумев, коридор был бы уже полон красных, уже всех беглецовположили бы.

Тишина… Тишина… Почудилось мне или впрямь слышны по коридорукрадущиеся шаги?

В ночи раздался удар часов. Один раз…

Если предыдущие удары означали два часа, значит, сейчасполовина третьего! И в эту самую минуту — сердце мое чуть не выскочило! —Малгожата протянула мимо меня руку и тихо-тихо толкнула дверь. Я поразилась —она была не заперта! Кто мог открыть ее бесшумно? Ведь обычно ключ громко ипротивно скрежетал в замке… И я вспомнила коридорного надзирателя, которыйнынче приносил нам ужин. Забрав бачок, он долго ковырял ключом в скважине. Вотименно — ковырял, но не запер дверь, а только сделал вид, будто запирает ее! Ивесь вечер она была отворена, любая из наших сокамерниц могла это заметить иесли не выйти, так выглянуть в коридор, но никому такая вызывающая наглость и вголову прийти не могла…