своим представлениям о мире, и, по их мнению, любые средства были хороши против тех, кого они называли «голодранцами», язвой, подтачивающей Францию. Но Фред, Фред! Сесиль достаточно хорошо изучила это бездушное существо. Меньше всего его беспокоила судьба Франции. Конечно, в разговоре он нередко упоминал о Франции, особенно, когда требовалось выразиться покрасивее. Но и только. Для Фреда Франция была одним из тех выигрышных, рассчитанных на честных простаков аргументов, к которым выгодно прибегнуть, когда надо представить свои действия в благовидном свете.

В первое время их супружеской жизни Фред пытался внушить Сесиль кое-какие свои взгляды. Но тогда она слушала его невнимательно; разговоры о политике наводили на нее скуку. Ей казалось, что не думать обо всех этих ужасных вещах, например о войнах, о нищете, о политике, — все равно как бы бороться против них. Чем больше значения мы придаем несчастью, тем скорее можно, так сказать, накликать его. Теперь она стала вспоминать тогдашние разговоры Фреда. В то время молодой Виснер заявлял, что если дать социалистам волю (он намекал на своего тестя, господина д’Эгрфейль, который поддерживал Матиньонское соглашение), если дать социалистам волю, Франция постепенно перестанет быть Францией; так пусть уж лучше она погибнет, но сохранится то, что делает жизнь приятной. Тем более, добавлял он, что и патриотизм-то — понятие, созданное революцией. Где нет порядка, там нет и родины. Правда, в последнее время Фред стал много сдержаннее. Он говорил, что Францию еще можно спасти, вырвать из когтей интернационалистов. Этот поворот в его настроениях совпал с успехами Франко.

Как могла Сесиль разобраться во всем этом? Сесиль принадлежала к той породе женщин, которые не понимают страха, особенно такого страха. По физическому облику Фреда нельзя было и предположить, что в нем живет подобное чувство. Кто бы мог подумать, что Фред Виснер человек не храбрый? Бесстрашно посылает лошадь на любое препятствие, сложен, как профессиональный борец. Обычно считается, что лицо — зеркало души. Неправда это! Никто не подозревал, какие черные мысли терзали молодого Виснера, никто не знал, что по ночам он просыпается в холодном поту. Конечно, он связался с этими бандитами не ради выгоды или честолюбия. Это пристало маленьким людишкам, чьи аппетиты не соответствуют их общественному положению. Фред отнюдь не собирался стать министром, не старался проникнуть в какой-нибудь слишком аристократический клуб. Нет. Он принадлежал к тому поколению, которое чувствовало, что под ним заколебалась почва. Он вырос в атмосфере страха перед социальными потрясениями, пример которых явила некая другая страна. Нас, думал Фред, не застанут врасплох, как русских двадцать лет тому назад. Он чувствовал подземные толчки. С годами угроза определилась. Еще в лицее Фред со своими товарищами, по большей части сыновьями крупных промышленников, банкиров, чиновников, не раз обсуждал эту тему во время воскресных прогулок, которые они предпринимали всей компанией. Тогда-то у них сложилась группка, решившая «принимать жизнь как приключение», играть в истории Франции роль современных д’Артаньянов (по крайней мере, так представляли они в ту пору свою будущую деятельность). На заводе, в этом грохочущем городке, с длинными проходами между рядами станков, среди яркого пламени печей, в этой вотчине Виснера-старшего, Фред испытывал пьянящее чувство власти, видел воплощенным свой идеал порядка и в то же время ощущал непрочность, неустойчивость, хрупкость этого самого порядка и возненавидел тех, кто его подтачивал… Бог мой, думал Фред, когда мы были в последних классах лицея, нам казалось самым увлекательным делом освистать на собрании какого-нибудь политического деятеля, но разве в этом суть? Нет! Существует рабочее братство: профсоюзы, социалисты, коммунисты. Вот откуда идет опасность — от всей их организации, которую мы столько раз пытались обезглавить, а она возрождается вновь и вновь. Вот где опасность. Если мы не сумеем ударить по ним как следует, они нас сгложут, а в один прекрасный день двинут плечом… и будет, как в России. На заводе у Виснера работало много русских эмигрантов. Фред подолгу разговаривал с ними. Чего только они ни рассказывали! Ночью его терзал животный страх: неужели когда-нибудь и у нас?.. И чем больше нарастал страх, тем усерднее он искал в происходящих событиях подтверждения своих опасений. Тридцать шестой год был страшным годом. И понятно, что в следующем году Фред стал всячески помогать своим бывшим школьным товарищам и своим новым друзьям, которые от речей о заговорах перешли к делу и верили, что итальянские и немецкие методы принесут им успех. Теория «прямого действия», обращение к террору, презрение к законности, парламентаризму, избирательному праву — вся эта проповедь разбоя успокаивала приятелей Фреда, которых повергала в трепет неумолимая поступь истории. Ночью они дрожали в кошмарах, а поэтому днем не останавливались ни перед чем. Фред был весьма характерным образчиком этой породы людей. В нем уживались самый подлый страх и отчаянная дерзость бандита; видимостью силы прикрывалось внутреннее сознание обреченности. Людьми определенной социальной категории начинало овладевать отчаяние; оно росло с каждым днем. И когда в конце года Фред оказался замешанным в темное дело, которое привлекло внимание полиции, он стал перед выбором: или избежать непосредственной опасности, или сохранить верность тем, кто защищал, так сказать, его «будущие интересы», — и он выдал своих дружков, иначе говоря, поступил как обычно поступают буржуазные правительства со своими подручными. Все решил страх.

И это тоже начинала понимать Сесиль, хотя еще довольно смутно. Так родилось в ней презрение к мужу, которое усилили последние события. Но Сесиль в 1940 году была уже не та, что в 1937 году. Теперь все случившееся углубляло те перемены, которые происходили в ней под влиянием новых представлений о мире, о многих сторонах жизни, впервые открывшихся ее сознанию. Она постигла чудовищный смысл некоторых разговоров, прежде казавшихся ей только противной болтовней. Нет, это была не просто черствость людей, которым чужды все человеческие чувства. То, против чего восстала Сесиль, уже нельзя было назвать отвлеченными идеями. Она начала понимать и поняла, хотя, конечно, не сразу, что между действиями людей ее круга и потрясениями окружающего мира — последними событиями, войной — существует определенная связь. Еще недавно она воспринимала Фреда и его приятелей просто как людей, которые любят пошуметь, побравировать, людей, которым ничего не стоит стряхнуть пепел папиросы прямо на ковер, — одним словом, бесцеремонных людей. Она находила их «противными», но это звучало в ее устах примерно так, как говорят: «Неужели вы можете общаться с этой ужасной женщиной!» или «с таким отвратительным субъектом!», намеренно употребляя слишком резкие эпитеты. Теперь же это перестало быть условным выражением. Все это