происходило в мире, где лилась кровь, где на лицах раненых читалось отчаяние, где и она, Сесиль, познала всю горечь отречения от своих грез и жила, как затравленная, не умея ни вырваться из этого немыслимого существования, ни представить себе иную жизнь, жизнь с Жаном. Впрочем, сам Жан отказывался от этой будущей жизни с ней. Да, их разметало в разные стороны… Причиной тому — война. О таких несчастьях пишут в книгах… Вереница образов. Но самый верный образ войны — это то, что перестаешь существовать; нынешнюю войну называют «странной», она вроде паралича, — а если эта болезнь неизлечима, что тогда? И с этой войной переплеталась другая, жестокая борьба — внутри страны. Загадка Фреда Виснера — только один из отзвуков, одно из проявлений этой борьбы, о которой Сесиль ровным голосом говорил Жозеф Жигуа, калека, погруженный во мрак вечной ночи. За то, что в жизни царят звериные законы фредов виснеров, расплачиваются жозефы жигуа: одних превращают в незрячие обрубки, как Жозефа, других бросают в тюрьмы. И все это ради торжества Фреда, ради сохранения в неприкосновенности того мира, где Фред получит в наследство заводы Виснера — громадную крепость на рубежах Парижа и с ней тридцать тысяч рабочих.

Сесиль как будто подхватил мятежный вихрь. Нет, она по примирится с этим существованием, хотя его принимают как должное люди, окружающие ее, хотя Фред желает, чтобы все осталось неизменным. Всякий раз, когда Сесиль выпрямлялась, когда противилась тем, кто хотел согнуть ее, образ Жана воскресал в ней, улыбка Жана, все безумие их любви. Правильно ли она поступила, прогнав тогда от себя Жана? Она уже хорошо знала, что нет. Теперь, когда Сесиль увидела всю глубину низости Фреда и ему подобных, она поняла, как ничтожны были проступки Жана де Монсэ. Но ведь тогда его юношеские похождения вырастали в ее глазах в страшную измену, в обман, искажавший самый облик ее Жана. Она горько сожалела о своем ребячестве. А теперь вот Жан не пишет ей. Он мог, он должен был бы ей написать. Быть может, он просто не осмеливается?..

Эта мысль пришла ей в голову впервые. Как она ни разу не подумала об этом за два долгих месяца? Ну, конечно же, он не осмеливается… При этой мысли ее затопила волна огромной нежности и вместе с тем — страха за Жана, почти материнского страха. Где он, ее родной мальчик? Она знала, что он уехал из Парижа. Никки сообщил ей, что Монсэ на фронте, — этот находчивый Никки знал, чем расстроить сестру. Разве с Жаном не могло случиться каждую минуту то же, что случилось с Жозефом Жигуа? Сесиль сходила с ума при мысли, что глаза Жана, его руки… Она не могла больше жить, ничего не зная о Жане. Но как узнать о нем что-нибудь? А вдруг его отправили в Норвегию? Сесиль прочитывала теперь газеты от первой до последней строчки. Подумать только, его могут убить, и эти грязные листки, которые пачкают пальцы жирной краской, не откликнутся ни единым словом. А ведь на свете нет ничего более драгоценного, чем жизнь ее Жана. Ничего! У каждой жены, у каждой матери есть свой Жан, и для нее нет ничего драгоценнее ее Жана, которому грозят тысячи опасностей. Сесиль не стыдилась своего страха, она знала, что в каждом человеке живет этот трепет жизни, из которого рождается тревога; быть человеком — это значит прежде всего дрожать за кого-нибудь одного больше, чем за других, желать спасти, увидеть, встретить вновь прежде всего своего Жана… А если когда-нибудь Жан скажет, как Жозеф Жигуа: «Пока ты жив, пока у тебя есть голова и сердце…» Господи, неужели Жозеф прав? Сесиль лично предпочла бы умереть. И вдруг она поняла чувства Мими, несчастной, малодушной Мими, убежавшей от своего Жозефа просто потому, что она не могла видеть его таким…

Из писем Жоржетты Сесиль знала, что Фред чувствует себя прекрасно. Ест за четверых. Уже загорает на солнышке. Мари-Виктуар прямо без ума от него. Недавно он с рыбаками выезжал ночью в море лучить[505] рыбу… Мигрени у него совсем прошли. И под конец Жоржетта сообщала, что решительно все завидуют Сесиль, у которой такой красавец муж.

От Жана письма не было…

Разбирая свои вещи, Сесиль случайно обнаружила маленькую записную книжку в переплете из кожи ящерицы. Она не заглядывала в эту книжечку с прошлого года. Перелистала ее и вдруг наткнулась на знакомый номер телефона. На страничке «Июль».

Это глупо, но можно мечтать часами, глядя на простой телефонный номер! Сесиль вспоминает долгие беседы по телефону, дурман слов. Ту странную свободу, какую чувствуешь именно потому, что человек, с которым говоришь, физически отсутствует, и только слышишь его безумные речи. Жан жил тогда у сестры, и там на камине стояла карточка Сесиль. Сесиль никогда не видала этой комнаты. Даже когда была у госпожи Гайяр. Сидя в гостиной, где ее приняла Ивонна, Сесиль глядела на широкие двери и думала: вон там его комната, там он жил… Номер телефона… Если сейчас набрать на черно-белом диске эти три буквы и эти четыре цифры, Жан все равно не ответит… И, быть может, уже никогда, никогда…

И вдруг Сесиль потеряла над собой власть. Она встала с места. Отошла от телефона. Уж слишком велик был соблазн снять трубку, набрать три буквы и четыре цифры. Нет, нет, это глупо… Все равно Жан не ответит, не может ответить. Но аппарат был здесь, рядом, на маленьком столике; он манил своей лакированной чернотой, и стоило только протянуть руку…

Кто же ей ответит? Ивонна Гайяр? Но как Сесиль решится говорить с ней после того посещения, которого лучше бы вообще не было, — от него осталось такое унизительное чувство… Бесполезно. Бессмысленно. Но тут же Сесиль набирает три буквы и четыре цифры. Хотя бы просто узнать, что он жив. Глухие гудки. Наверно, никого нет дома. В эти часы госпожа Гайяр в магазине. Слово «магазин» вызывает у Сесиль чувство презрения. Надо подождать, может быть, никого нет в той комнате, где телефон. Пока-то еще подойдут… Слышно, как снимают трубку. Мужской голос: — Алло! — Сесиль в нерешительности, — откуда там мужчина? — Позовите, пожалуйста, госпожу Гайяр. — А кто просит? — Какой-то непонятный инстинкт, быть может, желание загладить свою вину подсказывает ей слова: — Это Сесиль. — Просто Сесиль. В ответе ее звучит раскаяние и нежность. На том конце провода слышится легкий шум, потом сразу