Михайла дернул лошадь, чтоб поскорей уехать отсюда. Он изо всех сил удерживался, чтоб не обернуться и не обругать их как следует.

Михайла доехал до рощицы, соскочил с седла и решил посидеть на бережку, напоить лошадей, самому искупаться и перекусить. Не очень ему хотелось возвращаться в Гаврилычу. Он привязал лошадей к дереву, разделся и подошел к реке. Тут со всех сторон была роща, и ни вперед ни назад ничего не видно было. Вода была холодная, он сел на берегу и с удовольствием потер ноги песком, потом вошел в воду, окунулся и стал тереть голову. В ушах у него зашумело, и, когда он поплыл к берегу, у него все еще стоял шум в ушах, так что он остановился и стал вытряхивать воду то из одного, то из другого уха. Как будто вытряхнул, а шум все продолжался. Спереди откуда-то гул какой-то, топот. Что такое? Ближе. Крики, визг. Господи! Неужто ляхи напали? А он тут один. Вот-те и гонец!

Михайла поспешно выскочил из воды, кое-как натянул на себя портки и рубаху, завязал пояс, сунул лапти и пирог за пазуху, отвязал лошадей, вскочил в седло и погнал свою лошадь, держа другую за повод. Он бы мог повернуть назад, чтоб не налететь сразу на ляхов, но ему вспомнился Сеченов. Хохотать будет, скажет – струсил. И он решительно поскакал вперед. У опушки он немного придержал лошадь. Прямо на него по берегу неслись тучей всадники в блестящих шлемах, размахивая саблями. Слева, со стороны казачьего табора, наперерез им мчались казки, на скаку вытаскивая сабли и взмахивая ими.

У Михайлы не было никакого оружия. Даже хлебный нож он оставил в котомке и топор, что ему Карп Лукич на дорогу дал, тоже. Мчаться прямо на ляхов глупо. А вот успеет ли он проскочить, пока они не сшибутся с казаками, – бог весть. Он изо всех сил сжал лошадь коленями, хлестнул концом повода и, приподымаясь в стременах, помчался между двумя отрядами к палаткам. Ему казалось, что среди палаток никакой опасности уже не будет. Про вторую лошадь он совсем забыл. Он ухватился за гриву, пригнулся к шее лошади и все время поддавал коленями, стараясь не выпустить стремена. Первые палатки были уже перед ним, вот сейчас он вскочит в узкий проход и будет спасен. Но в эту минуту что-то с силой потянуло назад его левую руку, и сразу же он почувствовал в ней страшную боль, выпустил повод, покачнулся и стал съезжать с седла. В следующую минуту он стукнулся головой об землю, запутавшись левой ногой в стремени, а испуганная лошадь поскакала вперед, таща его за собой. Наконец и левая его нога выскочила из стремени, он тяжело грохнулся на землю, а освободившаяся от груза лошадь еще быстрей поскакала вперед.

Когда Михайла открыл глаза, он лежал в землянке, а над ним, пытаясь влить ему в рот ложку похлебки, нагибался Гаврилыч.

– Жив? – весело сказал тот. – Я уж гадал – не оживешь.

Михайла попытался встать, опершись на руку, но сейчас же опять упал от страшной боли. Он взглянул на левую руку. Она была замотана в какие-то тряпки…

– Лежи, лежи, – сказал Гаврилыч, бачь, який скорий.

Михайла с удивленьем смотрел на Гаврилыча. Он никак не мог вспомнить, как он тут очутился и что с ним случилось. Ему смутно представлялось, как он скачет на коне и потом падает. Больше он ничего не помнил.

– Когда я пришел к тебе? – пробормотал он.

– Прийшов! – засмеялся Гаврилыч. – Лежи соби та помалкивай. Я тоби усе скажу.

И Гаврилыч подробно рассказал Михайле, как на них напали ляхи, многих поубивали и переранили, но казаки все-таки прогнали их. Когда потом казаки стали подбирать мертвых и раненых, они наткнулись на Михайлу. Думали, что убитый, хотели было стащить в яму и закопать с ляхами, потому что видят – не свой. Но тут подошел Гаврилыч, узнал его и велел тащить в свою землянку. Рука у него была рассечена, кровь так и хлестала, а больше никаких ран Гаврилыч не нашел. Верно, Михайла здорово треснулся головой об камень, как с коня свалился, с того и лежал без памяти.

– А лошадь? – спросил он.

Гаврилыч сказал, что и лошадь нашли. Она пробежала весь их табор и стала. Седло болталось у нее под брюхом. Седло не казачье, да и не ляшское – плохое седло, старое, трепаное. Верно, москальское.

– А другая? – спросил Михайла про вторую лошадь.

Никакой другой лошади казаки не видали.

– Второй раз ты мне помереть не дал, Гаврилыч, – пробормотал Михайла, ласково глядя на Гаврилыча. – Памятуешь, тем разом, как мы ночью со стрельцами бились. Кабы не ты, зарубили б меня.

Про себя Михайла подумал, что зря он на Гаврилыча обижался.

– Тай що ж мени робить, як ты мени все пид ноги попадаешь? – весело сказал Гаврилыч. Михайла опять попробовал встать, но Гаврилыч не дал ему и сказал, что теперь надо отлежаться, а то ему не добраться до Нижнего.

– А Степка что? Не нашелся? – спросил Михайла.

– Ни, – ответил Гаврилыч и пошел в угол, где стоял котелок с похлебкой. Поставив котелок на полу перед Михайлой, он дал ему в руку ложку и сказал:

– Мабуть, похлебаешь?

Правая рука у Михайлы была здорова, но он никак не мог приловчиться, чтоб поесть. Приподняться ему не удавалось, а лежа он не попадал ложкой в котелок. Гаврилыч посмотрел на него, покачал головой, взял у него ложку и, усевшись на землю, стал его кормить, как малое дитя. Михайла решил про себя, что никогда больше не станет нехорошо думать про Гаврилыча. Какой он раньше был душевный человек, такой и остался, и Михайла перед ним на весь век в долгу.

Немалое время пришлось Михайле проваляться у Гаврилыча. Рука раздулась вся, болит – не пошевелить. Вспомнил он, как ведун Степку лечил, попросил Гаврилыча подвязать ему руку. Встать-то скоро он смог, а ходить трудно было: шатает. Пришлось больше сидеть в землянке да слушать, как Гаврилыч про казачьи дела рассказывал.

Хорошо они в Заполье жили, никакого над собой начальства не знали, сами себе атамана выбирали. Вот как он, Гаврилыч, в Заполье пришел, – тому десятка два с половиной лет назад, а то и побольше, – был у них такой атаман – Михайла Черкешенин. Такой был атаман, что его не то что набеглая татарва боялась, сам крымский хан опасался. На Азов запольские казаки с ним ходили, донцов с собой поднимали за то, что атаманского сына, Данилу,