крымский хан в полон взял и лютою казнью казнил. Пограбили в тот раз Азов и добычи много забрали. Шелков, оружья всякого, соли, ну полонянок тоже. Московские цари жаловали казакова то, что они на Русь татар не пускали. Свинцу им присылали, пороху.

– А кормились-то чем же вы? Не все ж воевали? – спрашивал Михайла.

Гаврилыч рассказывал, что большой нужды они не знали. Реки там рыбные, дичи много. Хлеб тоже у москалей закупали. Хорошо жили. Землянки такие рыли, что твой дом. А то и мазанки ставили, коли место по вкусу приходилось, и надолго там становились. Семьи заводили. Бывало, что с дому с женками приходили. В Заполье на это запрета не было. Не то, что в Сечи на Днепре. В Сечи, надо правду сказать, богаче казаки жили. Ну, туда баб не пускали, бобылями все жили. Зато не всякий туда и шел. В походе оно, конечно, бабы ни к чему. Ну, а в мирное время – скушно: ни тебе обед сварить, ни портки постирать, ни пошить чего. В домашности без бабы не обойтись.

– И у тебя хозяйка была? – полюбопытствовал Михайла.

– Як же, – ответил Гаврилыч. С собой-то он с Поволжья не привел, рассказывал Гаврилыч, молод был, не оженился еще. А там, как на Азов ходили, тоже полонянку взял. Отчаянный он был тогда. От атамана на шаг не отставал. За ним первый на стену взобрался, татар порубил без счета. Вот Михайла-то Остапыч и велел ему полонянку выдать, какую он сам выберет.

Гаврилыч точно вдруг моложе стал. Усы раздвинулись, вокруг глаз веселые морщинки пошли, а в самых глазах искорки засверкали.

– Какую ж ты выбрал? – спросил Михайла.

Гаврилыч усмехнулся.

– Ничего не скажешь, справная, хоть И татарка. Косы черные, долгие. Ленточки вплетала, а на шее бусы. Шаровары поначалу носила. На коня вскочит, что твой мальчишка. Ну, не приказал он ей. Баба, так она по-бабьи и обряжаться должна. Сперва-то опасалась она его. Забьется в угол и, что волчонок, оттуда выглядывает. Ну, а потом привыкла. Ладно жили. Не обижал он ее.

– И ребята, стало быть, были? – спросил Михайла.

– А как же. Трое, рассказывал Гаврилыч. Только не жили чего-то. Попищит-попищит, а там, глядишь, и помер. Ну, да куда ж их? Татарчата же, некрещеные. У кого русские бабы были, те к попу в Рыльск возили. А этакого, чернявого, разве повезешь? Отчитывать начнет поп-почто де женку не окрестил да в церкву не привел окрутиться. Где ж там? На походе ж он ее взял. Да и не знала она в те поры по-русски молвить. Потом-то приучилась. Что он ей приказывал, все понимала. И сама объяснить могла.

– Где ж она теперь? – спросил Михайла.

– Померла.

– Скушно тебе было?

– А як же? Ну, тут иные дела подошли. Царь-то московский, Федор, надумал казаков вовсе под свою руку забрать. Сказывали – Борис его научил, что после царем был. Прислал до них боярского сына Хрущова, Петра… Головой де у казаков будет. Ну, казакам то не по нраву пришлось. Говорят: не было того ране, без голов служили, Русь от татар обороняли, – так и наперед будет. Отослали его. Сперва-то ничего. А там, как Борис на царстве сидел, вновь его к казакам прислал. И стал тот Хрущов их писать, счет вести, на московский лад гнуть. Ну, казаки на это не согласны были. А тут как раз слух прошел, что тот Борис сына царя Ивана Грозного извести хотел, чтоб самому на царство сесть. А тот царский сын ухоронился и в Польшу убёг. Войско там набирает, чтоб на Москву итти, Бориса прогнать. Ну, как прослышали про то казаки, забрали того Хрущова и отвезли к Дмитрию. Сказали ему, что, мол, будем ему помогать Бориса согнать, а чтоб он за казаками вольности закрепил. Обещался он. Вот с того часа и воюют они, а толку все не добьются. Борис-то сам, сказывали, со страху помер. А боярам Дмитрий тот не по нраву пришелся. Сперва-то всё честь честью, посадили его царем, крест ему поцеловали. А там взбунтовались. Васька Шуйский, сказывали, намутил. Чуть что не убили Дмитрия-то. Ну, его бог хранил. Вновь убег. Притаился сперва, а там пошел снова отецкий стол добывать. Казаки опять за ним. К Болотникову пристали, как он от Дмитрия послан был Ваську прогнать и царю Дмитрию на Москву ворота открыть. – Иван-то Исаич, – напомнил Гаврилыч, – кильки разив поминав, що Мытрий Иваныч накрепко обещался, хрест циловал уси казачьи вольности вернути. А зараз убив его татарин проклятый, и що буде – бог знае.

Очень жаловался Гаврилыч на Ляпунова. Вчера только Заруцкий собирал казачий круг и говорил, что Ляпунов уже написал приговор от всей русской земли. Скоро он прочитает его всему ополчению, – наверно, воеводы и бояре и служилые подпишут. Его приговор тем всем на руку. И бояре, и дворяне, и служилые получат поместья, и холопов за ними закрепят. А казакам ничего не будет. Ляпунов чего выдумал: сторонний кто подумает, что он об казаках радел. А он их вовсе перевести надумал. Старых казаков – будто как в награжденье за их службу – сравнял со служилыми людьми. Поместья им посулил, жалованье. А коли не по нраву им то, могут в войске царском служить, и от государства им и оружье будет, и денежная дача. А начальниками над ними московские воеводы будут. Какие ж они тогда казаки будут? И звания того не станет – служилые али ратники московские. Про других казаков, которые не так давно на поле выбежали [Ушли в Северскую Украину – Прим. ред.] из боярских поместий и с монастырских земель, вовсе ничего в приговоре не сказано. Им, стало быть, и награжденья не будет никакого. И про холопов тоже. Никакой им, стало быть, воли не будет.

Михайла сильно огорчился. Как же так? За что ж они кровь проливали? Пятый год бьются, а их опять боярам в кабалу вернуть хотят.

Гаврилыч стал ему говорить, что зря он к московскому царю, кто он ни будет, веру имеет. Сколько перебывало, а добра от них ни холопам, ни казакам никогда не было. Всегда они боярскую руку тянули. Еще кабы Болотников жив был, – может, его бы послушали. Боялись его бояре. Знали, что за ним и холопы, и казаки как один пойдут и, коли царь слова своего не сдержит холопам волю не даст и казаков обидит, – не видать тому царю покоя, всех холопов и казачье все войско Болотников на него поднимет. А как