Останавливаясь на светофорах, он непременно оборачивался, смотрел на спящего Леву. Будто искал в чужом новорожденном ребенке какое-то подтверждение собственным словам. И тут же продолжал рассказ о своем Дениске – ухмыляясь, небрежно стирая капли пота с гладкого загорелого затылка.

Саша не реагировала. Она равнодушно скользила взглядом по плывущему мимо спальному району, погруженному, казалось, не в легкую летнюю дремоту, а в беспробудный летаргический сон. Снаружи бесконечной вереницей тянулись продуктовые супермаркеты и жилые многоэтажки, глядящие темными провалами окон – словно притаившиеся внутри них квартиры были налиты густой чернотой. Время от времени мелькали вкрапления ярких новодельных церквушек. Саша была бесконечно далека от проплывающего за окном окраинного сонного Тушинска. И только затекшая в машину полуденная жара постепенно вернула ее к реальности, пробралась сквозь заторможенное отрицание того, что это все происходит на самом деле. Что она действительно сейчас едет с новорожденным ребенком к маме.

Наконец показался тушинский центр, сочно зазеленел скверами. Пылающее, будто нездешнее солнце просвечивало тонкую листву насквозь, словно стараясь ее растворить, смешать с раскаленным воздухом. И было невыносимо тяжко везти свою безысходность сквозь этот ослепительный летний свет, сквозь щедрую радость сияющей зелени. Саша закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на огненно-красных полосах, рассекающих темноту.

С закрытыми глазами она и доехала до маминого дома. Сухо попрощавшись с таксистом, вышла из машины и несколько минут растерянно стояла у подъезда, прижимая Леву к намокшей груди. Просто взять и подняться в родительскую квартиру казалось немыслимой, непосильной задачей. Во дворе одуряюще пахло сиренью, кто-то возмущенно говорил по телефону; детская площадка непрерывно пронизывалась тоненькими острыми голосками. Над липой парил упущенный кем-то оранжевый шарик. Этот обыкновенный, безупречно четкий и трезвый день, наполненный мелкими житейскими деталями, никак не хотел соотноситься с произошедшим абсурдом. С непредвиденным младенцем, свалившимся как тушинский снег на голову – среди цветущего анимийского лета.

Внезапно завибрировал телефон – пришло сообщение от мамы. Она спрашивала, скоро ли ждать их, не пора ли разогревать куриный бульон. И Саша наконец собралась с силами и зашла в подъезд.

Первое время было совершенно ледяным, промораживающим до основания все чувства. Пока Саша лежала в больнице, мама раздобыла у дочери бывшей коллеги кроватку и почти что новую коляску, у соседки снизу – пеленальный столик; купила одежду, подгузники, несколько погремушек и набор мягких разноцветных кубиков. От этого наплыва детских вещей казалось, что даже для внезапного, нежданного Левы нашлось прочное и неоспоримое место в ее квартире. Но для Саши – нет, не нашлось. В родительском доме все стало чужим, отталкивающим, каким-то нелогичным. Первые две недели Саша бесцельно и бездумно бродила из комнаты в комнату. Словно оглушенная рыба, потерявшая ориентир. Либо неподвижно сидела, скованная внезапным впечатлением того, что все напрасно: суетиться, искать смыслы, свыкаться с новыми обстоятельствами. Жить. Проваливалась в оцепенение, готовясь медленно зарастать тонкой белесой пылью. Внутри все как будто разрушилось, не осталось ни эмоций, ни желаний – только вяло текущие сквозь тело ощущения духоты, зябкости, жажды, голода. Движения свелись к простейшим механическим жестам – для минимального поддержания быта, сонно тянущейся повседневности. Со дня переезда к маме вокруг Саши словно образовались темные безвоздушные пустоты – отпечатки холодного и беззвучного космоса. Эти пустоты безостановочно множились, росли, все плотнее обступали, грозясь полностью поглотить пространство и оставить Сашу наедине с беспомощным, крошечным, неумолимо реальным ребенком.

Вопреки настоятельному совету Вадима Геннадьевича, к психологу Саша не записалась. Не потому, что сочла ненужным, а всего лишь от полного отсутствия сил. Все то время, пока Лева спал, Саше и самой хотелось поддаться сонливости, опустить тело в густую плотную темноту. Провалиться сквозь нее в сновидения, где все так упоительно, зыбко, неокончательно. Где все может быть по-другому. Но, как только Саша начинала засыпать, действительность резко возвращалась, врывалась бесцеремонным толчком в плечо.

– Плачет! Проснись! Не слышишь, что ли?

Мамин голос выдергивал ее из липкого сонного киселя. Вытягивал на берег реальности, где звучал пронзительный Левин плач.

– Слышу… Теперь слышу, да.

Мама с Сашей практически не разговаривала – как после папиной смерти. Хмурилась, уязвленно поджимала губы, проходя мимо, развешивая белье, наливая кипяток в заварочный чайник с красными маками. Отдирая пригоревшие картофельные дольки от исцарапанного дна сковороды. Вечерами она уходила в свою комнату – смотреть в одиночестве телевизор. Саша видела сквозь приоткрытую дверь, как ее желтоватое лицо озаряется то голубым, то красным светом; как в застывших глазах непрерывно играют блики. Мамин отрешенно-угрюмый, поникший образ контрастировал с ядреным сочным весельем на экране.

В маме явно глубоко засела свежая обида, превратившая остатки мягкого живого чувства к Саше в неподвижную льдину непонимания. В замороженную горькую пустоту. Она не могла смириться с тем, что родная дочь скрыла от нее беременность, а главное – у нее не укладывалось в голове, почему, зачем. И Саша, не желавшая продолжать глухой разговор о постигшем ее синдроме отрицания, приняла это отчуждение как нечто неодолимое, неизбежное.

Однако Левой мама занималась охотно и много. Переодевала, купала в пластиковом зеленом корытце, катала в коляске по двору. Задвинув шторы, терпеливо и ласково укачивала его среди мерцающего, зыбко подрагивающего полумрака комнаты. Даже предложила полностью взять на себя заботу о нем в дневные часы – чтобы Саша могла работать.

– Надо ведь как-то устраивать дальнейшую жизнь, – сказала она однажды за ужином, глядя в окно, на догорающий ярко-малиновый закат над проспектом Кирова. Механически стуча ножом о край тарелки, в которой лежало неразрезаемое сухое мясо. – Квартира твоя сдается, это хорошо. Но на один доход от нее не прокормиться и ребенка не прокормить. Ты ведь хочешь, чтобы твой сын в нормальных условиях рос? Чтобы у него все было? Значит, надо найти какой-то заработок. Как иначе-то? Я на пенсии, могу с Левой сидеть.

Саша бесчувственно покивала и спустя три дня вернулась к работе. Вновь поплыла по болотистой реке копирайтинга, правда, теперь уже на лодке фриланса: из рекламного агентства она с легким сердцем уволилась, когда собирала чемодан в Анимию. Каждое утро, покормив Леву и выпив оставленный мамой водянистый кофе, Саша включала свой старенький ноутбук – тяжело дышащий, теплый, почти живой. И принималась писать отнюдь не теплые и не живые, однако полезные, внятные, структурированные тексты. Продающие. Заказов было не слишком много, заработать достойных денег не получалось, но главное, что Саше не нужно было выходить из дома. Выбираться в утреннюю тонкую зыбь, покрывающую крепкую, асфальтово-устойчивую серость Тушинска. Обреченно плестись в офис неуютными улицами, вдоль гудящего плотного потока тушинских