Осталось три игры до конца чемпионата. Нам нужны эти очки, нам нужно забивать голы, чтобы выйти в плей-офф.

В раздевалке я смотрю в глаза своим парням, стараясь их подбодрить. Последними стоят наш вратарь и Мартино, единственный приличный нападающий, который берет скорее храбростью, чем точностью. Мы сможем! Это, конечно, не Олимпийские игры, но надо вложиться в игру всем сердцем. Сегодня у нас встреча с командой, равной по набранным очкам. Поначалу, играя у них, мы проиграли. Это поражение взывает к отмщению. Лоренцо, Ева и Умберто сидят на трибуне. Издали я вижу, как они во что-то играют. Мой друг прекрасно находит общий язык как с животными, так и с детьми.

На этот раз все идет отлично. Мы сразу же забиваем два гола и умудряемся удержать преимущество до финального свистка. Твердая победа, не придерешься. Если бы мы всегда так играли, то могли бы и чемпионат выиграть. В раздевалке я поздравляю ребят, а потом иду на парковку, где меня ждут Умберто и дети.

– Молодец, папа! – кричит мне бегущая навстречу Ева.

– Вы суперски играли. Даже коротышка Мартино казался гигантом, – уточняет Лоренцо.

Я никак не реагирую на такую нелестную похвалу и загружаю компанию в машину. Не хотелось бы надоедать повторением одного и того же, но моя повседневная жизнь несколько меня тяготит. Опухоль все больше воздействует на другие органы, я чувствую себя атлетом на длинной дистанции: сначала начинает болеть селезенка, потом печень, то одно, то другое сигнализирует о том, что силы на исходе. Дышать становится все сложнее, но кашель уже не такой частый, он сменился чем-то наподобие астмы, которая сжимает легкие, превратившиеся в высушенные солнцем губки.

Мы отправляемся в кафе-мороженое. Рядом с единственной римской пирамидой находится знаменитое «Cafе2 du parc», где делают замечательное мороженное. Однажды я даже встретил там Нани Моретти, который с упоением лизал рожок. Должно быть, страсть к мороженому объединяет профессионалов водного поло.

Дети обожают шарики со вкусом инжира, найти домашнее инжирное мороженое не так-то просто. Они не знают о том, что я болен. Я им не скажу. Я еще не решил, что буду делать, когда придет нулевой день. Я понимаю, что хочу проводить как можно больше времени с детьми, друзьями и, разумеется, женой. Мне кажется, что это единственное, что имеет значение.

Вернувшись домой, я записываю в тетрадке с Дзоффом одно единственное слово:

мороженое

Обещаю себе, что однажды вернусь сюда с Паолой.

Я наблюдаю за своей женой, пока она на террасе поливает цветы. Я видел эту сцену тысячу раз, но не могу оторвать глаз. На Паоле серый комбинезон, который я сам когда-то носил, и выцветшая футболка. Волосы собраны, руки в садовых перчатках. Время от времени Паола ставит лейку на пол и обрывает засохший листик, поправляет ветку бугенвиллеи, собирает листья, скопившиеся в горшках, которые закрывают доступ воздуху. Умелые, привычные жесты, почти что дзен. Заниматься цветами на террасе для Паолы – все равно что йога.

Я беру уже прилично помятую Дзофф-тетрадь и сажусь в кресло, откуда сквозь прозрачную занавеску можно наблюдать, как Паола колдует на террасе.

Записываю сегодняшнюю тему:

Паола и то, чего мне будет не хватать.

Грушевого торта с изюмом и корицей по воскресеньям.

Того, как она ест черешню и стучит косточками, точно крошечными кастаньетами.

Тихонько подсматривать, как она одевается перед тем, как выйти из дома, – она никогда собой не довольна.

Смотреть в ее усталые закрывающиеся глаза, пока она, облокотившись на подушку, читает книжку.

Ее девчачьих косичек, которые она заплетает, когда наступает лето.

Ее спокойного голоса, раздающегося из детской, когда она читает сказку. Я часто под него засыпаю.

Наших споров по поводу того, что нужно купить, когда я набиваю тележку всякой ерундой, а она выкладывает все обратно.

Рождественской елки. Она надевает на ветки стеклянные шары, дети – цветные банты, а я разматываю лампочки.

Шерстяных одеял, которыми она зимой застилает нашу кровать, потому что все время мерзнет.

Смотреть, как она бежит по песку в шелковом цельном купальнике без бретелек, и у нее открыты плечи.

Вечерних посиделок на диване, когда она кладет заледеневшие ступни в мои ладони, чтобы я их растирал.

Запаха ее теплой шелковой кожи после дня, проведенного на пляже. Она пахнет чем-то необъяснимо прекрасным, чем-то вроде шоколадного печенья, которое только что вытащили из духовки.

Когда во время наших разгоряченных дискуссий (это вы уже знаете) она вдруг замирает и серьезно говорит, что теперь она кошка и не понимает ни слова из того, что я говорю. И тогда наша ссора вдруг обращается в шутку, и мы смеемся.

Ее истинно итальянской попки.

Когда она хочет принять решение и трогает пальцами нос, словно кусочек пластилина.

Нашего стола, заваленного домашними заданиями студентов, которые она читает и правит с почти священным вниманием.

Ее искренних слез, когда она смотрит телевизор и слышит о несправедливости, насилии, маленьких пенсиях и несчастных безработных.

Ее фанатизма по Ренато Дзеро[10].

Ее смеха, подчеркивающего милые ямочки на щеках.

Когда мы тушим свет, и за минуту до того, как заснуть, она, точно коала, обвивает мою руку.

Ее тонких и крепких ног, которые, к сожалению, слишком часто скрываются за длинными юбками.

Когда по утрам, прежде, чем идти на работу, она говорит мне «пока, любимый», как бы напоминая, что «любимый» – это я и никто другой. Такого уже давно не случалось. Я сам виноват. Случится ли это снова?

Продолжать можно бесконечно. Я даже не думал, как многое мне нравится в Паоле. Я выучил ее почти наизусть, но моя любовь не угасла. Ведь исследователи Данте умудряются выучить наизусть всю «Божественную комедию» и начинают ценить ее еще больше.

Паола – моя «Божественная комедия».

Надеюсь, что рано или поздно она позволит мне выйти из Чистилища, в которое я себя загнал.

Теперь я сплю не больше пяти часов.

Беспокойство и бессонница играют мне на руку, ведь я веду обратный отсчет. Три часа каждый день – набегает немало. Само собой, поскольку обычно речь идет о часах с четырех до семи утра, то я провожу их в одиночестве.

Книги. Я составил список книг, которые купил, но так и не прочел. Я начинаю читать, и через десять страниц бросаю. Литературная апатия – хронический и окончательный диагноз. Я могу сосредоточиваться на чтении недолго – ровно столько, сколько нужно, чтобы прочесть историю Дьяволика.