— …Ишь, ворон, — говорил Митрофаний. — Видела,как он за Коршем-то посылал? Теперь уж не отступится, свое урвет. Девица этадерганая задачу ему облегчила — одной наследницей меньше. Я тебя, Пелагия, вото чем прошу. Подготовь Марью Афанасьевну так, чтобы ее снова не подкосило.Легко ли такое про собственную внучку узнать. И поживи здесь еще некое время,побудь при тетеньке.

— Не подкосит. Сдается мне, отче, что МарьяАфанасьевна людьми куда меньше, чем собаками, увлечена. Я, конечно, с нейпосижу и чем смогу утешу, но для дела лучше бы мне в город перебраться.

— Для какого еще дела? — удивилсяпреосвященный. — Дело окончилось. Да и разобраться ты хотела, зачем Наина этапсов истребила.

— Это меня и занимает. Тут, владыко, естьчто-то необычное, от чего мороз по коже. Вы давеча прозорливо сказали провселившегося беса.

— Суеверие это, — еще больше удивилсяМитрофаний. — Неужто ты в сатанинскую одержимость веришь? Я ведьиносказательно, для словесной фигуры. Нет никакого беса, а есть зло,бесформенное и вездесущее, оно и искушает души.

Пелагия блеснула на епископа очками снизувверх.

— Как это беса нет? А кто сегодня весь вечерна людскую мерзость зубы скалил?

— Ты про Бубенцова?

— А про кого же? Он самый бес и есть, во всемположенном снаряжении. Злобен, ядовит и прельстителен. Уверена я, в нем тут всёдело. Вы видели, отче, какие взгляды Наина Георгиевна на него бросала? Будтопохвалы от него ждала. Это ведь она перед ним спектакль затеяла с криком искрежетом зубовным. Мы, остальные, для нее — пустота, задник театральный.

Архиерей молчал, потому что никаких такихособенных взглядов не заметил, однако наблюдательности Пелагии доверял больше,чем своей.

Вышли из парковых ворот на пустое место. Аллеяперешла в дорогу, протянувшуюся через поле к Астраханскому шляху. Владыкаостановился, чтобы подъехала карета.

— А зачем тебе в город? Ведь Наина там незадержится, уедет. Как распространится известие про ее художества, никто с нейзнаться не захочет. И жить ей там негде. Непременно уедет — в Москву, вПетербург, а то и вовсе за границу.

— Ни за что. Где Бубенцов, там и она будет, —уверенно заявила монахиня. — И я должна тоже быть неподалеку. Что до людскогоосуждения, то Наине Георгиевне в ее нынешнем ожесточении это только в сладость.И жить ей есть где. Я слышала от горничной, что у Наины Георгиевны в Заволжскесобственный дом имеется, в наследство достался от какой-то родственницы.Небольшой, но на красивом месте и с садом.

— Так ты полагаешь, здесь Бубенцов замешан? —Владыка поставил ногу на ступеньку, но в карету садиться не спешил. — Это быочень кстати пришлось. Если б уличить его в какой-нибудь очевидной пакости, емубы в Синоде меньше веры стало. А то боюсь, не сладить мне с его ретивостью. Повсем вероятиям, худшие испытания еще впереди. Ты вот что, завтра же возвращайсяна подворье. Будем с тобой думу думать, как нашему горю помочь. Видно, и безгоспожи Лисицыной не обойдемся.

Эти загадочные слова подействовали на монахинюстранно: она вроде и обрадовалась, и испугалась.

— Грех ведь, владыко. И зарекались мы…

— Ничего, дело важное, много важнеепредыдущих, — вздохнул архиерей, усаживаясь на сиденье напротив отцаиподиакона. — Мое решение, моя и ответственность перед Богом и людьми. Ну,благословляю тебя, дочь моя. Прощай.

И карета, разгоняясь, почти бесшумно помчалапо мягкой от пыли дороге, а сестра Пелагия повернула обратно в парк.

Шла по светлой аллее, и сверху тоже былосветло, но деревья по сторонам смыкались двумя темными стенами, и выгляделотак, будто монахиня движется по дну диковинного светоносного ущелья.

Впереди, прямо посреди дорожки, белел какой-токвадрат, а посреди него еще и чернел малый прямоугольник. Когда шли здесь свладыкой пять или десять минут назад, ничего подобного на аллее не было.

Пелагия ускорила шаг, чтобы поближе разглядетьлюбопытное явление. Подошла, села на корточки.

Странно: большой белый платок, на нем книжка вчерном кожаном переплете. Взяла в руки — молитвенник. Самый обыкновенный, какиевезде есть. Что за чудеса!

Пелагия хотела посмотреть, нет ли там чегомежду страниц, но тут сзади раздался шорох. Обернуться она не успела — кто-тонатянул ей на голову мешок, обдирая щеки. Еще ничего не успев понять, от однойтолько неожиданности монахиня вскрикнула, но поперхнулась и засипела — поверхмешка затянулась веревочная петля. Здесь-то и подкатил звериный, темный ужас.Пелагия забилась, зашарила пальцами по мешковине, по грубой веревке. Но сильныеруки обхватили ее и не давали ни вырваться, ни ослабить удавку. Кто-то сзадишумно и прерывисто дышал в правое ухо, а вот сама она ни вдохнуть, ни выдохнутьне могла.

Она попробовала ударить кулачком назад, нобить было неудобно — не размахнешься. Лягнула ногой, попала по чему-то, да врядли чувствительно ряса смягчила.

Чувствуя, как нарастает гул в ушах и всебольше тянет в утешительный черный омут, монахиня рванула из поясной сумкивязанье, ухватила спицы покрепче и всадила их в мягкое — раз, потом еще раз.

— У-у-у!

Утробный рык, и хватка ослабла. Пелагия сновамахнула спицами, но на сей раз уже в пустоту.

Никто больше ее не держал, локтем под горло неохватывал. Она рухнула на колени, рванула проклятую удавку, стянула с головымешок и принялась хрипло хватать ртом воздух, бормоча:

— Мать… Пре…святая… Богоро…дица… защити… отвраг видимых… и невидимых…

Как только самую малость посветлело в глазах,заозиралась во все стороны.

Никого. Но концы спиц были темны от крови.

Часть вторая - И блюдитеся злых делателей

А теперь мы пропустим месяц с лишком иперейдем сразу к развязке нашей путаной истории, вернее, к началу этойразвязки, пришедшемуся на званый вечер для избранных гостей, что состоялся вдоме Олимпиады Савельевны Шестаго. Сама почтмейстерша этот праздник во славусовременного искусства предпочла назвать звучным словом soiree, пусть уж он таки остается, тем более что «суаре» этот в Заволжске забудут не скоро.