Repeat.

29–94.

«Душа гуляла в рубашке белой», — шепчет Башлачёв, обмакивая струны в кровь.

Repeat.

29–94.

«Да что с тобой?» — теребит меня Илья.

Repeat.

29–94.

«Да что с тобой?» — переадресую я тебе вопрос. Ты — это Бог.

Repeat.

29–94.

Ты молчишь. Может, ты немой?

Repeat.

29–94.

«Отпевайте немых! А я уж сам отпою», — на посошок запевает СашБаш.

Repeat.

29–94.

«А ты меня не щади — срежь ударом копья».

Repeat.

29–94.

Даша, улыбаясь, раскидывает руки.

«То ли для объятия, то ли для распятия», — не понимает великий поэт, ставя ногу на подоконник. Я смотрю, как он летит, и ничего не могу сделать.

Сейчас, почти Ten Years After, я тоже ничего не могу сделать. Только рассказать все. Про Бога, которого не было. «Отпевайте немых! А я уж сам отпою». Это — не спам. Это — исповедь. Надо успеть. А через три часа и сорок семь минут я постучусь в твою дверь — ты-ды-ты-тым, ты-ды-ты-ты ты-тым, — тем самым великим риффом Love Like A Man. Ну, если будет там, у тебя, обо что стучать и если ты вообще есть.

Бог выбрал нас в качестве клоунов

Улица Бен-Йехуда. Там снимался клип. Улица Бен-Йехуда. Там была Даша. Улица Бен-Йехуда. Девятьсот сорок шагов. Я трижды прошел эти цифры, надеясь, что Даша по-прежнему где-то там и ждет меня. Ее не было. На тридцатом шаге мне предлагали купить фальшивые часы, а на трехсотом — настоящий экстази; на четыреста двадцатом — зазывали покаяться, а на восемьсот тридцатом — клево оттянуться. Практически на каждом шагу приглашали в кино, на распродажу кухонной мебели и в бордель. Я нашел то самое место, где была Даша и где сейчас ее не было, постоял. Через пять выкуренных сигарет она так и не появилась. Через десять — тоже. Спросил у прохожих, какое сейчас число. Подумал и спросил, какой месяц. Десятое февраля. Мое без десяти семь длилось несколько месяцев. Я подумал и спросил, какой год. Какой-то торчок посмотрел на меня с уважением и назвал. Оказалось, что мое без десяти семь длилось год и несколько месяцев. А могло бы длиться всю жизнь. С без десяти семь все непросто.

Я огляделся: кучка евреев среднего возраста пыталась уехать по Бен-Йехуда на электрических самокатах от кризиса среднего возраста. Навстречу им прошла толстая девочка, одетая звездочетом. Парочка подростков с кислотными волосами сидела на брусчатке. Он что-то увлеченно искал в ее шортах, она курила. Прыщавый паренек, похожий на богомола, изломанного и изящного одновременно, сообщал миру через потрепанный комбик, что все, что ему, этому потрепанному, как комбик, миру, нужно, — это любовь. Чудовищно фальшивя при этом. Какой-то мужик, похожий на мессию с похмелья, в пенсне и босиком, кричал: «Помните, Господь выбрал нас в качестве клоунов — соответствуйте!» Потом он вспомнил всуе мать, причем не совсем божью.

Улица Бен-Йехуда похожа на рассыпанное лего. Дома толпятся вокруг людей, насупленно молчат. А лавчонки с иудаикой — те вообще осуждают.

Прыщавый богомол опять запевает All You Need Is Love и опять фальшивит. В нотах. А в главном — он прав. Ну, не он — а Леннон. За что Джона и убили. А жена, минуту назад ставшая вдовой, делает снимок окровавленных очков Леннона на фоне Нью-Йорка. И только потом плачет.

Видимо, прав этот босоногий мессия в пенсне: ты выбрал нас в качестве клоунов. Ну, если ты есть, конечно.

Улица шириною в сон

Религии бывают разные. Ты, говорят, один. Ты — это Бог. Но не о тебе сейчас речь, даже если ты есть. Так вот: религии бывают разные. Булат Окуджава исповедовал Арбат. И был его пророком.

Религии стареют, пророки умирают. А после пророков приходят люди и превращают веру в бизнес. Это происходит со всеми религиями. Это случилось и с Арбатом. Булат Шалвович выгнал бы этих торговцев из своего храма — но он умер.

Иерусалимская улица Бен-Йехуда — это как раз такой Арбат, без Окуджавы. Умерший, не успев родиться. Матрешки-семисвечники, кипы-ушанки, амулеты-мезузы, свитки победителей соцсоревнования по Торе. Шумно, безлико, дорого. Поют не свои песни и рисуют не свои картины. Девочки обнимают М-16. Мальчики обнимают мальчиков. От хумуса воняет марокканцами, но шварма лучше, чем в Москве. Хотя какая разница Окуджаве, что там за шварма.

Бен-Йехуда. Улица шириною в сон. Сон, в котором была Даша. На сто пять секунд, но была. Я пересек этот сон и зашел в кафе, откуда звучал саундтреком ко сну Стиви Уандер. All in love is fair. Гениальный слепой о нас — незрячих.

— Вы будете один?

— Да. То есть нет. Я жду.

«Никто не может видеть своего будущего», — соглашается со мной Стив.

Сажусь за столик и закрываю глаза, пытаясь попасть в тот сон, где Даша идет по Бен-Йехуда, а я, заметив ее из кафе, выбегаю навстречу. Стиви что-то советует мне, но я не слышу: в кафе тьма евреев, и их не умеющие говорить тихо еврейские голоса заглушают певца.

— Я люблю тебя.

— Метумтам, это надо говорить до секса, а не после.

Женское контральто прокуренно говорит, что она разочаровалась во всех мужиках, а меццо-сопрано с русским акцентом — о разочаровании во всех диетах. Контральто заказывает борщ, сопрано — виски.

«Все дозволено в любви», — это прорывается сквозь евреев Стив, но его немедленно затыкают.

— Трахаться с тренером — это так пошло!

— Дорогая, в двадцать первом веке пошло не трахаться! Все остальное очень даже элегантно.

Стив обиженно замолкает, и только фортепьяно продолжает одну из величайших мелодий века. Века, правда, двадцатого — может, поэтому ее не слушают.

— Я в Китае пробовал рисовое вино, которое настаивают на пенисах тюленей, оленей и кантонских собак…

— Все люди сделаны из говна. Одни из хорошего, другие — из плохого.

— Готовы заказать? — это уже мне. Официантка. Пришлось открыть глаза.

— Извините, как называется это вино? — оборачиваюсь я к соседнему столику.

— ? — Седой там, где не лысый, еврей не понимает ни меня, ни Стива Уандера.

— Ну, китайское. На хуях.

— …Tezhi Sanbian Jiu…

— Вот его. Бутылку.

— У нас такого нет.

— Тогда — ничего.

Официантка, опешив, уходит. Спутница лысо-седого заинтересованно смотрит на меня коленками. Коленки — самое сильное оружие женщины. Это даже не грудь. Это вторая пара глаз. Иосиф Бродский знал все о женских коленках. Ну потому что только человек, который знает все о женских коленках, может написать: «Зачем вся дева, раз есть колено». А еще этот