говорили эксперты; их политики и общественность не понимали того, что им говорили министры. Критики их правительств были ненамного ближе к правильному курсу. Уинстон Черчилль, например, был «прав» только в том, что требовал больше всего подряд. Он не требовал ни иного оружия, ни иной стратегии; по многим вопросам – таким, как мощь французской армии и эффективность бомбардировок, – он особенно упрямо цеплялся за заблуждения. Главной причиной провала англо-французских усилий стали технические просчеты. Политические трудности тоже сыграли свою роль, хотя и не такую большую, как принято считать. В июне 1936 г. к власти во Франции пришло правительство Народного фронта, от которого можно было ожидать особой решительности в борьбе с фашистскими державами; однако оно также было озабочено проведением давно назревших социальных реформ. Эти умеренные реформы вызвали острое недовольство имущих классов; в результате пострадало перевооружение страны. Когда французские военачальники, сами консерваторы, требовали увеличить военные расходы, они, без сомнения, выражали реальную потребность; однако, кроме того, они в глубине души надеялись, что такой рост военных расходов обрушит программу социальных реформ. Сторонники Народного фронта – то есть большинство французов – платили им той же монетой: осознавая, что на увеличении военных расходов настаивают в том числе для того, чтобы помешать социальным реформам, они отказывались верить в необходимость какого-либо увеличения.

Перевооружение Британии запаздывало по иной причине. Правительство действительно порой заявляло, что его сдерживает непатриотичный пацифизм лейбористской оппозиции; на это оправдание особенно напирали позже, когда события сделали недоработки правительства очевидными. Но на самом деле британское правительство сознательно ограничивало расходы на вооружение скромными цифрами. В палате общин у него было огромное преимущество в 250 голосов, и лейбористы не смогли бы заблокировать предложения правительства, даже если не учитывать того факта, что многие из них и сами считали нужным наращивать вооружения. Правительство действовало медлительно по причинам политического и экономического характера, а вовсе не из страха перед оппозицией. Сначала активность правительства в этом направлении затормозили нападки Черчилля: после того как министры отвергли его обвинения, им было непросто признать его правоту. Даже уже решив наращивать вооружения, они делали это с преувеличенной осторожностью – в отличие от Гитлера, который постоянно хвастал оружием, которым не обладал. Он хотел, чтобы у противника сдали нервы; они хотели расположить противника к себе и снова усадить за стол переговоров. В угоду Гитлеру британское правительство старалось представить принимаемые им меры безвредными и неэффективными – и одновременно заверяло британскую публику и самих себя, что скоро Великобритания будет в полнейшей безопасности. Болдуин упрямо противился созданию министерства по делам вооружений; а когда в конце концов он был вынужден отчасти уступить и согласиться на учреждение ничего не значащего поста министра по координации обороны, то назначил не Черчилля и даже не Остина Чемберлена, а сэра Томаса Инскипа – кадровое решение, которое справедливо называли самым поразительным с тех пор, как Калигула сделал консулом своего коня. Но на самом деле из таких британских назначенцев Калигула смог бы составить целый кавалерийский полк.

Пойти против экономических принципов правительство Великобритании боялось даже больше, чем обидеть Гитлера. Оно все еще не разгадало секрета ящика Пандоры, открытого Шахтом в Германии, а заодно и рузвельтовским «Новым курсом» в Америке. Будучи приверженцами стабильных цен и стабильного фунта, британские государственные деятели считали увеличение государственных расходов чудовищным злом, оправданным лишь в условиях реальной войны и даже тогда нежелательным. Они не догадывались, что государственные расходы на что угодно, даже на вооружения, приводят к росту благосостояния. Как и почти все экономисты того времени, за исключением, конечно, Джона Мейнарда Кейнса, они по-прежнему относились к государственным финансам так, как будто это финансы частного лица. Когда человек тратит деньги на бесполезные вещи, у него остается меньше средств на другие цели, и «спрос» снижается. Но когда деньги тратит государство, «спрос» растет – и благосостояние общества тоже. Сейчас это очевидно, но тогда об этом почти никто знал. Прежде чем презрительно осуждать Болдуина и Невилла Чемберлена, стоить вспомнить, что еще в 1959 г. одного экономиста ввели в палату лордов за проповедь все той же доктрины государственной скупости, которая сковывала политический выбор Британии накануне 1939 г. Есть вероятность, что мы не поумнели, а просто стали больше бояться народных волнений, которые могут вспыхнуть, если экономисты добьются своего и снова возникнет массовая безработица. До 1939 г. эту безработицу считали законом природы, а правительство на голубом глазу могло утверждать, что в стране нет неиспользуемых ресурсов, когда почти два миллиона человек сидели без работы.

Здесь тоже у Гитлера имелось большое преимущество перед демократическими странами. Его главным достижением была победа над безработицей; большинству немцев не было дела до того, какими еретическими методами он этого добился – главное, что добился. Более того, даже у немецких банкиров не было никакой возможности заявить свой протест. Когда занервничал даже сам Шахт, все, что он смог, – подать в отставку, но почти никого в Германии это не взволновало. Диктатуры вроде гитлеровской способны избегать обычных последствий инфляции. Профсоюзов в стране не было, так что ничто не мешало поддерживать зарплаты на стабильном уровне, как и цены; жесткий валютный контроль, подкрепленный государственным террором и секретной полицией, препятствовал ослаблению немецкой марки. Британское же правительство по-прежнему существовало в психологической атмосфере 1931 г. и больше боялось падения фунта, чем поражения в войне. Поэтому предпринимаемые им меры по перевооружению определялись не столько стратегической необходимостью, даже если таковая и осознавалась, сколько тем, с чем может смириться налогоплательщик; а налогоплательщик, которого постоянно заверяли, что правительство уже сделало Великобританию сильной, не готов был смириться со многим. Первостепенную важность имели размер подоходного налога и настроения в лондонском Сити, перевооружение страны шло на втором месте. В таких обстоятельствах нет нужды кивать на лейбористскую оппозицию, чтобы понять, почему накануне 1939 г. Британия отставала от Германии по части подготовки к войне. Удивляться стоит скорее тому, что, когда война началась, Великобритания оказалась готова к ней настолько хорошо – это стало победой научной и технической изобретательности над экономистами.

Однако для объяснения событий 1936–1939 гг. мы не можем удовольствоваться лишь утверждением, что Великобритания и Франция были готовы к войне хуже Германии и Италии, – это было бы упрощением. Безусловно, правительствам нужно взвешивать свои силы и ресурсы, прежде чем принимать решение о действии или бездействии, но они так почти никогда не поступают. В реальной жизни правительства, которые ничего делать не хотят, непоколебимо уверены в слабости своей страны; но если они рвутся в бой, то тут же приобретают столь же непоколебимую уверенность в том, что сильны как никогда. Например, Германия в 1933–1936 гг. была готова к большой войне ненамного лучше, чем до прихода Гитлера к власти. Разница заключалась в том, что у Гитлера – в отличие от его предшественников – нервы были крепче. С другой стороны, у британского правительства в марте 1939 г. не было оснований полагать, что Великобритания сможет справиться с опасностями войны лучше, чем до того, – с технической точки зрения все было скорее наоборот. Что изменилось, так это психологическая составляющая – правительство обуял приступ неуступчивости столь же безрассудной, как и предшествовавшая ей нерешительность. Нам почти неизвестны случаи, когда власти демократических стран (а если уж на то пошло, то и диктатур) беспристрастно выслушивали советы своих военных экспертов, прежде чем избрать ту или иную стратегию. Наоборот, они сначала определяют стратегию, а уж потом обращаются к экспертам за формальными аргументами, с помощью которых эту стратегию можно оправдать. Так было с колебаниями британцев и французов по вопросу бескомпромиссной поддержки Лиги Наций осенью 1935 г.; так было и с их нежеланием решительно выступить против диктаторов в 1936 г. Британские министры хотели мира ради спокойствия налогоплательщиков, французские – чтобы осуществить в стране социальные реформы. Оба правительства состояли из благонамеренных пожилых мужчин, которые справедливо боялись большой войны и стремились ее избежать до последней возможности; для них было естественно проводить в сфере международных отношений ту же политику компромиссов и уступок, которой они придерживались внутри страны.

Они могли бы отреагировать