class="p1">— Я солдат и ты солдат, — пробормотала я больше для себя, чем для него, да и не понял он тогда мою фразу. — Не переживай, я все понимаю, пойдем.

Гестапо располагалось совсем недалеко от театра в бывшем здании местного департамента милиции. Выйдя из машины, я проследовала за Габриелем в подвал помещения, где были камеры. Из-за закрытых дверей доносились стоны и плач. Я остановилась, унимая начавшую пробирать меня дрожь. Как же было безумно тяжело идти этим коридором смерти! Сделав усилие над собой, я пошла дальше. Войдя за Габриелем в небольшую комнату с окном под самым потолком, увидела мужчину, который сидел, прислонившись к холодной стене. Присмотревшись к нему, я едва узнала в этом человеке коренастого парня, который как-то ночью приходил к Ане. «Костя», — вспомнив его имя я закрыла глаза, не в силах смотреть на то, что осталось от когда-то крепкого коренастого мужчины. Его лицо и все тело покрывали порезы и ожоги, на одной руке не было ногтей, зубы были все напрочь выбиты. Он сидел и еле дышал, и уже безразлично взирал на все, что было вокруг него. Боже мой, такого ужаса я еще никогда не видела!

Габриель сел за стоящий в комнате стол с беспристрастным видом. Мне стало понятно, что его совсем не удивляет увиденное, и, скорее всего, совершенно не волнует. Не то чтобы я не понимала, что люди, пришедшие на мою землю с войной привыкши к этой стороне жизни. Просто мне было неприятно видеть в таком качестве этого мужчину. Далее я начала переводить его вопросы, едва сдерживая слезы, которые тяжелой душной тучей давили меня изнутри.

— Где лагерь партизан? — перевела я парню.

Ответа не было.

— Кто в городе помогает партизанам? — последовал еще один вопрос и такое же немое молчание в ответ.

— Юрген, — позвал кого-то Габриель и в камеру вошел здоровенный мужчина в окровавленной одежде. — Приступай.

Мужчина подошел к Косте и нанес ему несколько ударов в живот, от чего тот скорчился на полу. Он больше не кричал, только едва уловимый стон сорвался с его губ. Затем здоровяк взял какой то длинный острый предмет и загнал его парню под ребро. Глаза парня расширились от невыносимой боли, но ни единого звука он не издал. Я с ужасом посмотрела на Габриеля, пытаясь унять истерические спазмы своего дыхания.

— Сильный, русский гаденыш, — проговорил Юрген и сплюнул на пол.

Я снова начала переводить и переводить, как машина, вопросы, которые повторял и повторял Габриель, но парень молчал. Я что только не делала, чтобы абстрагироваться от кошмарной картины. Но никакие советы Аиды Львовны в плане смотреть на себя со стороны и прочее не находили применение в этой ужасной обстановке. Затем губы парня прошептали что-то едва уловимое. Габриель жестом приказал Юргену выйти, и я опустилась на колени возле Кости.

— Пить, прошу, — как шелест опавшей листвы прозвучала его слабая просьба.

— Пить, — перевела я Габриелю.

Он без слов кивнул. Я метнулась к ведру с водой и схватила кружку. Затем, опустившись перед партизаном и бережно поддерживая его голову, дала ему пригубить воды. Парень отпил и смотря на меня своими заплывшими глазами тихо прошептал:

— Спасибо.

Это было выше моих сил, я обняла его и на ухо, чтоб слышал только он, проговорила:

— Тебе спасибо, Костя, — и поцеловала его в избитые в кровь губы.

Он поднял свою руку и провел по моим волосам. Затем повернулся к Габриелю, и из последних сил четко и ясно прохрипел:

— Ради будущего, скотина!

И упал замертво. Я стояла в каком-то ступоре и смотрела на Костю. Для него все закончилось, как будто и не было той такой короткой и сложной дороги жизни, по которой шел этот парнишка, ночной мглой несший тяжелый мешок с картошкой, чтобы прокормить своих товарищей в холодном и безразличном лесу. Осталась лишь только безмолвная оболочка, мельком напоминающая о том, что в ней, такой хрупкой, жила большая и чиста душа, которая, превозмогая страх и боль, выдержала и не выдала ничего ради призрачной надежды на светлое будущее моего народа. Я закрыла его остановившиеся глаза и спокойно встала, развернулась и пошла к выходу, коротко бросив своему спутнику:

— Уходим, больше он ничего вам не скажет.

Когда я вышла на улицу, меня стошнило. Меня рвало и рвало, пока желчь не пошла. Габриель хотел мне помочь, но я только отшатнулась от него. Затем, отдышавшись, я встала и попросила воды. Когда немец вернулся, я вылила себе на голову целый ковши живительной влаги, вытерлась рукавом и села в машину.

Всю дорогу я молчала, и только подъезжая уже к штабу, попросила остановить машину.

— Как ты спишь после такого?

Ответа не последовало. Габриель смотрел куда-то вдаль.

— Я тебя спросила, как ты спишь после такого? Как ты спишь после такого? Как спишь?

Я уже не говорила, я кричала, что есть мочи кричала, пытаясь докричаться до человечности. Нет, не этого даже конкретного человека, сидящего рядом, я пыталась, как мне казалось, докричаться до всех, кто был незваным гостем на моей земле и принес сюда страх и смерть.

Габриель с силой схватил меня и притянул к себе, прижав к своему телу. Подождав, пока моя истерика стихнет сказал:

— Тебе от этого легче не станет, но я их всех вижу во сне, всех, до единого.

Затем он завел машину и мы вернулись в штаб.

У меня был ужасный вид! Мокрая, растрепанная, с красными от слез глазами, такую меня в кабинете встретила Лена и ужаснулась.

— Ничего не спрашивай, Лена, ничего после таких заданий у меня никогда не спрашивай, запомнила?

Лена только грустно кивнула. Я же, приведя себя в порядок пошла в кабинет к Габриелю.

— Пойдем, нужно доложить оберсту, — сухо сказала я.

Оберст встретил нас сидя за столом и попивая кофе.

— Заговорил? — смотрел он пытливо на меня.

— Нет, господин оберст, — ответил за меня Габриель.

— Ну что-то же сказал? — ну унимался немец.

— Сказал, — сухо ответила я.

— Ну? — оберст нетерпеливым движением головы показал, что ждет ответа.

— Сказал, ради будущего, — смотря в глаза немцу, проговорила я.

— Да, несгибаемый русский народ! — скривился оберст и, махнув рукой, отпустил меня.

Я вышла и села на стул в приемной, за дверью же услышала:

— Девочка справилась,