шумом, обрушив всю свою металлическую многотонную тяжесть на бетон полосы.

По идее это я первая на тебя обиделась за то, что все мои монологи ты слышала его имя и скрывала от меня, что теперь он навсегда твой. А ты, в свою очередь, обозлилась на нас с ним за то, что у нас было небо, а у тебя – только темень и невероятно черные сады, и выкинула меня из окна, ты выбросила меня вниз, ты убила самое себя.

Я оказалась куда легче. Мне даже удалось немного спланировать и лечь ровным осенним листом на скупой ранний снег, устлавший дырявым полотном парковку возле отеля. Я уступила тебе, Кристабель, этот отель, и это небо, и эти авиалайнеры, и рельсы, и шпалы, и железнодорожные гробы, и наших начальников, и наши пробки на слякотных дорогах, сладкие вишни из Франции, и Франца, нашего любимого писателя, и неизбывную тягу к высокому, и извечное земное притяжение, полуночные ампулы яда, ягоды белладонны, механическую коробку переключения передач, и улыбку спящего Б., и смех Дантеса, непонятно раздражающий, и надежду покорить до конца жизни самых смелых амбиций неприступные скалы, и тот весенний дождь, о котором никто не знает, потому что под ним надо гулять в одиночестве и думать о викторианской поэзии, и прерафаэлитов, и модернистов, и метафизиков, и все остальные покосившиеся заборы полудня истории – всё это я оставила тебе, Кристабель, и отныне тебе придется справляться с этим всем самой.

Обнимаю тебя крепко-крепко. Твоя Клео.

* * *

[за два часа до этого]

…Я рылась в шкафу, в нашем доме в Черных Садах. Обнюхивала вещи Дантеса. Искала, искала, и, наконец, нашла. Под его свитерами, джинсами, куртками, я нашла ее.

Форму бортпроводника «Schmerz und Angst». Значит, он летал. Он летал, пока я вкалывала в цехе. Он – необразованный пролетарий – летал на самолетах! Обманывал меня, будто тоже работает на конвейере… Он летал, он был стюардом. Пока я… На заводе!…

Вторая мысль, захлестнувшая меня, была еще отвратительнее: все это время он летал с Клео! Они были рядом каждый полет. Они расстались, но продолжали летать вместе, мой Дантес и моя Клео! Пока я там, в каменоломне…

Не переодеваясь, как была, в синей робе, я выбежала на улицу, и, выкинув вперед руку, пыталась поймать любую машину, я добежала до поворота на аэропорт, вдоль шоссе, по деревне «Заборье», неслась я с выдернутым по ветру темно-синим рукавом, пока какой-то сердобольный Hyundai Accent не остановился, и водитель не вызвался докинуть меня до отеля.

Я вошла в здание отеля, я нашла их там.

Глава 22. В лабиринте

«В своей бессовестной и жалкой низости,

Она, как пыль, сера, как прах земной.

И умираю я от этой близости,

От неразрывности ее со мной.

Она шершавая, она колючая,

Она холодная, она змея.

Меня изранила противно-жгучая

Ее коленчатая чешуя.

О, если б острое почуял жало я!

Неповоротлива, тупа, тиха.

Такая тяжкая, такая вялая,

И нет к ней доступа – она глуха.

Своими кольцами она, упорная,

Ко мне ласкается, меня душа.

И эта мертвая, и эта черная,

И эта страшная – моя душа!»

(З.Гиппиус, «Она»)

Вы сидели там, голубки-бортпроводники, Дантес и Клео, в отеле для авиаторов, влюбленной парочкой клеили ладошки друг к другу, я вас видела там, в фойе. Уставшие летчики и кабинные экипажи отдыхают после рейсов, некоторые пьют коньяк, некоторые отрываются по-другому. Там был караоке-бар, конечно же. Когда я пришла туда, в своей робе фасовщицы бортпитания, все приняли меня то ли за уборщицу, то ли еще за кого-то.

Я заказала песню Джеффа Кристи «Yellow River», и залезла на сцену. Я пела песенку, вы мне хлопали. Клео улыбалась, глядя на меня, и ты, любовь, тоже улыбался. Ты не помнил, что «Желтая река» Кристи играла из всех репродукторов, когда мы с тобой приехали на те гольфовые поля сопровождающими знати, чудовищно жарким летом, только начиная ляпаться друг в друга, мы слышали: «Yellow river, yellow river is in my mind and in my eyes…»30 Тогда еще я схохмила по поводу великолепного названия «Боль и Страх» для авиакомпании (это всегда была моя шутка, Клео!).

30 Англ. «Желтая река, желтая река в моих мыслях и перед моими глазами…»

Под веселенький ритм и простую мелодию мы все взялись за руки, вы, дорогие друзья, поднимайтесь на сцену, это так здорово! Шелковые белые пальцы Клео, острые коготки, покрытые лаком оттенка №666 «Dracula» (стюардесса с открытки, стюардесса с обертки шоколадки), мои под корень обгрызенные ногти когда-то пианинных фаланг, ломавшихся от недостатка кальция и ныне ловко пакующих касалетки с мясом и рыбой, и пальцы Дантеса, крепкие, смачно хрустящие по утрам, срывающие пломбы с телег и полутелег, -мы взялись за руки втроем, мы закружились, yellow river, yellow river… В дьявольском хороводе крутимся мы здесь, на помосте караоке-бара, в этом нестерпимом пожаре, в этом нестерпимом головокружении, и когда мы, наконец, расцепимся, нас откинет на сотни километров в разные стороны. Клео пожалуется на головную боль, поднимется за лекарством в свой номер, и я пойду неслышным следом за ней, уже вся изъевшаяся ядом собственной ревности и зависти, там я и выкину Клео из окна. А потом выкину туда же эту скомканную жуткую газетенку, которую они все тут взахлеб читают, дурную прессу, эту еженедельную хлипкобумажную «X-Avia», выпавшую из кармана пальто Клео, когда та еще пыталась оказать мне сопротивление в номере 910.

А с тобой, И., мы расцепимся двумя звеньями хоровода, меня шмякнет о стену, о фанерный лист, ты испугаешься: «Кристабельхен, у тебя обморок?» И ты покидаешь пакеты с хлебом и рисом, ты начнешь меня поднимать там, где мы кружились под «Желтую реку» Джеффа Кристи, на автобусной остановке, где мы кружились и кружились, пока меня не швырнуло прямо на ту табличку с надписью «Не слезать с карусели!»

* * *

Мне все известно, эй. Клео сказала, ты любил ее безумно. Я всем пожертвовала ради тебя. Ты всем пожертвовал ради меня. Клео обожает вашу работу, вы, небесные куколки. Не притворяйся, флейтист-канатаходец, тебя клонит, куда ветер дунет, тебя тянет, как флюгера семейства Флюгеровых, эй, флейтист! Я сама сказала ей про тебя. Она рассказала мне про шесть контрабандных дынь и вашу первую и последнюю великую любовь, эй! Черт, это выносит мне